Можно, конечно, конвертировать в кино собственные неврозы и фобии, но можно это делать, как Вуди Аллен, а можно – как Николай Хомерики (читай: Хлебников, Бакурадзе, Гай Германика, кто там еще?).
Минувшим летом я на дне рождения известного продюсера оказался за столом с каким-то режиссером, чья картина про то, в каком дерьме мы живем, а на поверку – живут он и иже с ним, на ура прошла на «Кинотавре». Я тогда спросил режиссера: отчего дебют его столь беспросветный? Гений отделался абстрактным «такова правда жизни», а потом, обидевшись на мое эмоциональное «пошел ты на… с такой правдой!», эмоционально же возопил: «Зато как снято!» Сильная аргументация.
Там в самом начале девушку, бегущую по снежному полю, настигают менты, она оказывается беременной. После того как менты ее отмутузили, девушка рожает прямо во время допроса…
Крайности российского кинематографа
Российское кино любит две крайности: оно либо насильно тащит в небеса, либо макает в помойку.
Первое делается неумело, второе – с избыточным удовольствием.
Миндадзе и Иствуд сняли два разных фильма о том, что «ткань существованья прозрачна, как небесный дым»: о том, что есть вершина, а есть преисподняя, причем личная, вдобавок к просто преисподней. Только картина Миндадзе не перехватывает дыхание, а посмотрев негромкий шедевр Иствуда, не могу прийти в себя третью неделю.
«А в садике роса развешивала стразы», но в одну секунду все оборвалось, и детский смех превратился в вопль отчаяния и страха, и стремглав потемнело, и разверзлась зловещая тишина.
Причем в буквальном смысле ничего такого у Иствуда не происходит; но подразумевается.
Неброский, негромкий фильм, а страшный.
И светлый.
После фильма Иствуда разум пусть не кипит, но возмущен, а после фильма Миндадзе – зевнешь и пойдешь дальше.
Герметичность нашего фильма не предполагает неизгладимых впечатлений, и как ты думал до него, что Стронций – это имя римского императора, так и думаешь после.
Слова «Я недоволен фильмом про Чернобыль» будут грандиозным преуменьшением. Миндадзе сказал, что спецэффекты – это пустое, они его не занимают. Конечно, его занимает внутренний мир человека. Но в конечном итоге это обернулось стерильностью и выхолощенностью.
У Иствуда самый главный спецэффект, с него начинается страшный и светлый фильм: волна, сначала идиллическая, без шума, но убедительно накрывает целый курорт, как слизывает.
И чем же этот спецэффект мешает раскрытию внутренних борений главных героев?
У наших режиссеров, вообще у деятелей культуры «отсутствует ген за расщепление мессианства»; рождаются они оракулами, что ли?!
Холодный герой у Миндадзе похож на токсикозного высерка, у Иствуда – на парня, которого разрывает боль (играет Мэтт Деймон) от отчаяния, что он не может помочь всем, а когда помогает, ему еще больнее. Один фильм – про техногенную катастрофу, второй – про природный катаклизм. Только один снят для эстетов, а другой – для того, чтобы действительно что-то важное понять про свой внутренний мир.
Пусть даже на фоне спецэффектов.
У забора трудился живой пионер,
Утоляя вручную любовь к поварихе.
С. Г.
По силе возможности я читаю все, что пишет Быков.
Учусь.
Уж насколько древняя эта наука – излагать мысли на бумаге, а и посегодня не так много мастеров это делать.
Он да я (ну куда я без ячества?!).
Иногда он Вуди Аллен, иногда публицист из тех, кто умеет «очеловечить чувство».
Если учесть все, что умеет в журналистике Дм. Быков, шансы не то чтобы обойти его, но хотя бы на равных с ним беседовать, – невелики.
Помимо всего прочего, я хочу сказать, что Дм. Быков не просто воплощение жовиальности, он вынудил меня залезть в словарь и узнарь-уяснить значение слова «жовиальный».
В свою очередь, коль скоро пошел такой лексический выпендреж (очевидно, обожаемый мной), я тоже по части витальности не Малинин-джуниор.
