В аудитории кое-кто тихонько заржал. Да не кое-кто, а Рыбников, конечно, и Ларионова, которая после первоапрельского розыгрыша все же стала обращать внимание на Колю, хотя по-прежнему жила с Захарченко и откровенно вздыхала по ясным глазам Кузнецова, недавно сыгравшего солдата Скобелева в «Тарасе Шевченко».
Во взоре у Герасимова наконец вспыхнула злинка:
— Так, это все пока мелкие придирки. А по существу есть что-нибудь?
— Ну, по существу... — начал Эол, чтобы подытожить: «в принципе все остальное прекрасно». — Работа звукооператора.
— Плохая?
— В некоторых эпизодах. Например, Тёмкин говорит громко, а Казакова чуть слышно, ухо зрителя вынуждено переключаться с одного регистра на другой, и некоторые слова вообще невозможно расслышать.
— Это уже камень в мой огород, — усмехнулась Макарова.
— Нет, не в ваш, Тамара Федоровна, а в огород звукача... То есть звукооператора. Уж извините...
— Нет-нет, продолжайте, молодой человек, режьте правду-матку! — Злинка в глазах Герасимова пряталась за лукавой иронией.
— И музыка.
— А что музыка?
— Да если честно, Сергей Аполлинариевич, дрянь полная.
Вся аудитория так и ахнула от неслыханной дерзости.
— Это у Будашкина-то? — воскликнул Герасимов. — У лауреата двух Сталинских премий?
— Да хоть десяти! — понесло Эола по всем кочкам. Он и впрямь стал ветром, нарастающим по мере полета над бескрайней равниной герасимовского авторитета.
— О-ля-ля! — сердито усмехнулась Макарова.
— Да Ерундашкин этот ваш Будашкин! — выпалил Эол, понимая, что уже погиб и можно крыть на всю катушку. — Тритатушкин-Тритаташкин. Зачем вы его пригласили? Вот Шостакович в «Молодой гвардии» — мощь, сила, энергетика! В самый кратер души попадает.
— Но там и героика соответственная...
— Понимаю, Сергей Аполлинариевич, здесь — деревня, и все должно быть деревенское, частушечное. Но не бездарное. А здесь — выплеск бездарщины. Только что на ложках и трещотках никто не наяривает. Еще бы какого-нибудь дедулю с прибауточками. Впрочем, он там появляется, которого Кощей Бессмертный играет, актер Милляр. Я так и ждал, что он дальше начнет сыпать. Но, к счастью, не дождался.
— М-да-а-а-а! — сердито протянул Герасимов. — А в целом, надеюсь, нет подобной разгромной критики?
— В целом нет. Хотя...
— Хотя?
— Если честно, это кино из тридцатых годов. А сейчас на дворе пятидесятые. Пырьев был бы рад такому фильму, но ведь вы же не Пырьев, вы подлинный гений кино! Камера почти неподвижна, так можно снимать театральную сцену. Нет многих новых операторских приемов: подчеркивания масштаба, наезда, голландского угла, круговой камеры, осмысленного движения следящей камеры, не говоря уж о глубоком фокусе. Восьмерку американцы с сороковых годов используют, а у нас ее почему-то презирают. Сценарий тоже очень плох: скучен, персонажи ходульные, у них у всех ноль остроумия, конфликтные ситуации выеденного яйца не стоят...
Тут он увидел окрест себя свинцовые тучи и остановился:
— У меня все.
— Ну что ж... — медленно и зловеще промолвил Герасимов. — Спасибо, Эол Незримов. Садись, пожалуйста.
Макарова поёжилась, будто ей за шиворот плеснули холодных капель.
Потомок богов сел на свое место рядом с испанцем.
— Ну ты и дурак! — прошипел Сашка. — Плакала наша с тобой теперь «Кукла». И я дурак, что с тобой связался.
— Можешь отвязаться, — огрызнулся Эол и отодвинулся на полметра. Но Матадор посмотрел на него, усмехнулся и придвинулся плотно-плотно:
— Вот уж фигушки! Тонуть так вместе.
Герасимов тем временем пришел в себя и заговорил:
— Друзья мои, как вы думаете, что это было сейчас?
— Хамство, — первым произнес Петька Тодоровский. Перепугавшись тогда, 1 апреля, он до сих пор таил злобу и на Рыбникова, и на его сообщника. Знал, что сегодня Незримов будет высказывать свое мнение о «Сельском враче», и явился послушать.
— Неосмотрительность, — добавил Сегель.
— Самонадеянность, — возмущенно вставил свою оценку Кавтарадзе.
Остальные молчали.
— Под суд его! — съёрничал Швырёв.
— Под суд? — сузил глазки Аполлинариевич. — За что же под суд? За правду? За честность? За прямоту? А ведь такими, как Незримов, были мои герои-молодогвардейцы. Такие прямо скажут высокопоставленному подонку, что он подонок, а не станут лебезить во имя своего шкурного будущего.
