Она заплакала, идя по calle. Смуглый мужчина заметил ее слезы и с неодобрением взглянул на Эндерби.
— Ох, вы ужасны, — сказала она.
— Я вам другого гуся куплю, — обещал Эндерби. — Хоть и не виноват, что он сломался, — справедливо добавил он. — Слушайте, давайте мне кукол и прочее, все поместится в сумке.
Она хотела вытереть глаза, но не смогла с полными руками игрушек. Для кого это? Может быть, ее вдруг обуяла материнская страсть, с опасением гадал Эндерби. Может, она забегает вперед. Любой мужчина сойдет. Он читал о подобных вещах. Покупает игрушки пока еще не родившимся детям. И с жаром заявил:
— Я стих вам хотел прочитать, только войти не смог. — Потом понял, что именно этот стих с историческим резюме не пройдет. Он медленно постигал женщин. Только любовный стих может ее смягчить. Есть что-нибудь в запасе? Смотрите, — сказал он, — видите. Лошадь с каретой. — Со скрипом тарахтела coche[83], которую тащила лоснившаяся, откормленная сахаром кобыла. — Давайте покатаемся, и вы мне расскажете, до чего я ужасен.
— Ох, оставьте меня, уходите. — Но ей хотелось вытереть щеки. Извозчик, морщинистый, понимающий, очень старый мужчина, остановился в ответ на призывный взгляд Эндерби.
— Влезайте, — сказал Эндерби, подсаживая ее. Маленькая жестяная черепашка приготовилась выпасть у нее из рук. Эндерби спас ее, угнездил с гусем в сумке. Жизнь поистине ужасна. — Ну, садитесь, — несколько грубее повторил он. И добавил: — Я же вам говорю, извините. Просто вы не понимаете, как стих приходит. Никто не понимает. — И тогда она, шмыгая, села. — Путь, которым приходит стих, — продолжал Эндерби, — превышает всякое человеческое разумение. — Соборный колокол звякнул как бы аминь. И они тихонько потрусили, и она получила возможность вытереть глаза.
— Могло б обождать, — заявила она, снова становясь пухлее и почти смягчившись. Свернули вправо, вниз по узенькой улочке приятных желтых домов с балконами, лишенными в данное время застенчивых сеньорит, услаждаемых серенадами.
— Рифмы прямо били ключом, — пояснил Эндерби. И возблагодарил теперь Бога, здешнего Dios, за вывернувшиеся в памяти грубые строки раннего ученического стиха. — Слушайте. — И прочел контрапунктом к цоканью тощей клячи с хвостом, перевязанным синей лентой:
Я ищу аромат, и в твоих волосах обретаю;
Жажду света — он в твоих очах.
В каждом слове дыханье твое, дорогая;
Твоя поступь в любых шагах.
— Я вас понимаю. — Быстро, немножечко слишком быстро простила. Думает о своем отпуске; Эндерби в первую очередь предназначается для отпускного использования. А в отпуске, дорогая моя, я познакомилась с этим самым поэтом. Правда? Поэт, подумать только. — И все-таки.
— То, что было в тот раз, повторится, часто будет повторяться. — О нет, не будет, черт возьми. Дух Дон Жуана присутствовал на залитой солнцем улице, одобряя намеченное дезертирство. — Всякий раз, как придет пора отдать честь… я хочу сказать, вашей прелести…
— Ох, и свинья же вы, разве нет? — Она придвинулась ближе. — Грязная свинья, puerco puerco, Пигги.
— Не надо меня так называть.
— Ну, тогда боров. Хогги. — Эндерби вспотел. — Может быть, — предложила она, — поскорей выйдем и выпьем. Страшно пить хочется.
— Из-за слез. От плача начинается сильная жажда. — Он вспомнил шутку мачехи, когда она ему ухо чистила, а он ревел: «Давай, реви сильней, меньше писать будешь». — Понимаете, потеря жидкости. Требует возмещения.
