Вскоре у многих сотрудников и обитателей маминого интерната диагностировали коронавирус. А затем нам позвонили оттуда и сказали, что у мамы, похоже, вирус тоже есть. Того, что не удалось Гитлеру, двум десятилетиям курения, трем давнишним рецидивам рака, а также падению с длинной лестницы в забегаловке в ее восемьдесят пять, мог, похоже, добиться микроскопический клубок белков.
Через несколько дней позвонила мамин лечащий врач и сообщила, что болезнь повернула к худшему и мама при смерти. Поскольку мама к тому времени была уже девяностосемилетней женщиной с некоторой деменцией, решать, отправлять ли ее в больницу, предстояло мне. Если оставить ее в интернате, она умрет через день-два, сказал врач. Если доставить в больницу сейчас же, у нее есть шанс выжить.
Мама считала больницы пыткой – чужое пространство, неудобная кровать, капельницы, которых она терпеть не могла, катетеры, которые на дух не выносила, орды посторонних шастают туда-сюда и никаких бережных сиделок, какие следили за ней в доме престарелых. Когда ее до этого пытались госпитализировать, она перевозбудилась и попыталась выбраться из постели, чтобы сбежать. Мне пришлось сгрести ее в охапку и крепко обнимать, пока она не успокоится. На сей раз навестить ее мне не позволят. Мог ли я отправить ее в больницу и обречь на то, что, вероятно, станет растянутой и мучительной смертью, – и где она по нынешним условиям умрет в одиночестве?
Пусть жизнь моей мамы не всегда была к ней добра, я счел, что мама заслуживает доброй смерти. В интернате я по крайней мере мог повидаться с ней через окно и сказать ей, что люблю ее. Мог дать ей знать, что, когда наступит конец, даже если мне нельзя быть с ней в одной комнате, дух мой рядом, обнимает ее и вспоминает времена, когда она утешала меня, если я падал или дрался в школе. Я хотел, чтобы она чувствовала, что я рядом с ней всей душой, что я целую ее и держу за руку до самого последнего вздоха. Но если оставить ее там, где все это возможно и где ей хорошо и уютно, это обречет ее на неминуемую смерть. А вдруг в больнице ее смогут спасти?
По словам врача, решить необходимо было до шести вечера, когда она отправится на больничный обход. Это означало, что в моем распоряжении восемь минут. Я задохнулся. Глаза налились слезами. Я почувствовал, что весь дрожу. Мыслить логически было трудно. Трудно было вообще хоть как-то мыслить. Обречь ли маму на смерть? Нельзя. Обречь ли ее на муки? Нельзя. Столько времени посвятив изучению материалов для этой книги и самому написанию ее, я знал, что эмоция – состояние психики, направляющая наше мышление, расчеты и решения, однако непохоже было, что мои эмоции меня направляют: они повергали меня в шок.
Я спросил у врача, можно ли мне обдумать этот вопрос и перезвонить ей. Она помялась, но согласилась, предупредив, что, если она уйдет на обход, поймать ее будет трудно и поэтому, если я не звоню до шести вечера, это значит, что я оставляю маму умирать в интернате.
Мой сын Николай однажды сказал мне, что среди всех его знакомых я самый уравновешенный и невозмутимый человек. Я гордился тем, что давным-давно освоил навыки эмоциональной саморегуляции, и они помогали мне, когда возникали конфликты с детьми или на работе – или если случались неудачи с инвестициями. Но на сей раз я не мог взять себя в руки. От мысли о больнице я содрогнулся. А затем расплакался, подумав о том, чтобы не отправлять маму туда.
Я чувствовал, что не справляюсь. Пишу я, значит, главу о том, как управлять сильными эмоциями, а сам в миг потрясения растекаюсь лужей слез. Время 17:58. Нужно сообщить врачу решение. Его у меня не было, но врача я упустить не хотел.
Вспомнил ту исследовательскую работу, посвященную торговцам ценными бумагами. Вспомнил, как неуспешные или неопытные трейдеры старались не чувствовать ничего, тогда как успешные и опытные принимали свои эмоции и понимали, в чем от них прок. Мне недоставало именно принятия. Необходимо было позволить себе почувствовать. Перестать сопротивляться эмоциям и позволить им направлять, вести меня. Слишком уж сложное и быстрое предстояло решение, такое холодной логикой не осилить. То решение принимал не разум – его могло принять только мое сердце.
