- С утра плоты ладить, однако, - сказал Родион, сдерживая гнев. Ронжины, греби рубить...
- Ронжины, греби, однако, - передразнил Евксентьевский и хохотнул. Оратор ты, товарищ Гуляев! Цице-рон!
- Слушайте, - не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. - Я ведь тоже могу вас назвать.
- Ну назови! А? Назови!
Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой - он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.
- Назови. Что же? - не отставал Евксентьевский. - А?
Было слышно, как в темноте дышат.
- Он не так воспитан, - сказала Пина.
- Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?
- Он воспитан _в духе_, - послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.
- Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! - Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стерво, этот свинячий кусок из палатки...
Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь чувствовала его рядом - не заснул совсем.
Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.
Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:
- Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.
- Саня! - тихо попросил Родион.
- Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. - Некоторые считают, что...
- Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...
Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:
- Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!
- Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ, отошли бы в сторонку...
Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, - наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)
Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают - уж больно подходящая штука для этого дела.
На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. "Не бойсь, Платоныч, вылезем!" Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...
