- Вот черти! - изумился Родион. - Ну и черти...
Пина вышла, а мать сказала нараспев:
- Ты уж не серчай на нее, милый человек! Это она такая перед тобой. Злится, что поздно прилетели. Ведь о пожаре-то мы давно уже сообщили...
- Язва она! Неизлечимая! - закряхтел на лавке отец. - Идейная! Пилит меня, что газеты выписываю, а не читаю. Это отца-то! И заполошная, вроде меня, когда я не больной. Последнюю неделю, как я слег, просеку рубит по приверхе. Я говорю, все равно одной не остановить пожар-то, а она только сопит. Смирная приходит, куда и вредность ее девается. Поест и спать.
- Она ведь у нас ученая, - всхлипнула мать. - Десятилетку закончила в Гиренске, хотела дальше учиться, да разве сейчас куда попадешь...
- В интернате она такая и сделалась, языкатая да уросливая, - ласково сказал отец. - А если еще до диплома доучится, что с нее будет? Ух и язва! Такое иной раз отчубучит...
Родион попрощался. В сенцах мать его догнала, сунула узелок с теплыми шаньгами и шепотом, со слезой в голосе попросила:
- Милый человек, ты уж не серчай на Пинку-то.
- Да что вы!
- Она у меня из всех детей...
Мать заплакала неслышно, подбирая слезы узластыми руками.
- Что вы? - встревожился Родион. - Что с вами?
- Боюсь, кабы с ней чего плохого не сделалось, - протянула она. Посоветоваться с вами хочу.
- А что такое?
- Она у нас задумывается, - сказала мать.
- Как задумывается?
- Отец-то не замечает, а я все вижу. Сидит за книгой - пароход тут раз в месяц плавает и книги привозит, - сидит и потом закаменеет вся. А то слезу ей будто бы на глаза нагонит. Я уж книги стала прятать...
Родион, как умел, успокоил ее, вышел во двор. Пина у коновязи тихо о чем-то разговаривала с Бураном.
- Я заберу коня? - спросил Родион. - Отец разрешил.
- И я разрешаю, - засмеялась она, разглядывая его. - Только у меня просьба. Пожарники про вас много такого еще говорили, только вы меня не выдавайте. Хорошо?
- Ладно, - пообещал Родион. - До свидания. Спасибо за баню.
До вечера он успел объехать пожар. Огонь медленно шел низом, дымил по контуру, а середина уже прогорела. На черном фоне зеленели уцелевшие островки леса, но Родион знал, что скоро тут все превратится в гибельник. Вообще-то лиственница хорошо переносит огонь, и бывает, что она много лет еще растет на сквозном подгаре, но здешний лес стлал корни почти поверху. Огонь пережигал тонкие подземные жилы, которыми деревья держались за землю, делал их черными, хрупкими, смолу в них запекал твердыми тромбами одним словом, конец листвягам. До зимы-то протянут, конечно, а лютыми морозами все перемрут. Держаться уже нечем будет, и ветер начнет их валить рядышком да крестом.
А пожар хорошо попал в клещи меж рекой, болотом и ручьем. Главная забота и работа на приверхе, куда медленно подвигался фронт огня. Если прорвется оттуда к водоразделу, то дымы до Красноярска свободно дойдут и подсинят по всей тайге речные долины. Но ничего, ничего! Схлестнемся. Родион почувствовал знакомый приступ азарта, что охватывал его перед всякой работой. Надо только по ручью разобрать заломы, а то огонь запросто перекинется...
У костра он дулся на ребят за то, что выставили его перед незнакомой девахой, а они как ни в чем не бывало смотрели на старшого невинными глазами, без смешиночки. "Артисты! - думал Родион, укладываясь спать. Трепачи!"
Вскочил он еще затемно, растолкал своего друга и первого помощника Саньку Бирюзова, который вечно оттягивал побудку по последнего. Надо было закладывать и рвать взрывчатку. Родион расставил ребят по взгорку, а сам, захватив топор и лопату, поехал на Буране вниз по ручью. Он еще злился на команду за вчерашнее и у первого же залома сорвал эту злость на корягах, на старых, пересохших стволах, что перекинулись через мелкий ручей. Рубил прибрежные деревца, раскидывал сапогами сушняк, сбрасывал бревна в воду аж брызги летели.
Буран прядал ушами и приседал за кустами испуганно, а Родион только начал согреваться. Потом он решил пройти пониже и там начать отжиг. Тонко и прерывисто заржал на той стороне ручья Буран, однако Родион не обратил на это никакого внимания - ворочал по-медвежьи, рубил и ломал сухостой, осыпал в воду голые, пересушенные сучья, мох и хвою, похожую на старинный желтый порох, колкую, хрустящую. Она, проклятая, и вспыхивает, как порох, и легко бы перенесла по заломам огонь на ту сторону ручья, где его не остановишь уже до зимы. А так славно выходит! Вот это еще бревно здоровенное убрать. Обрубить ельник придется, иначе не стронешь. Ну-ка! Еще раз! Еще! Нет, не выходит. Даже во рту пересохло...
