Солнце сияло так роскошно, что уделило один блестящий луч и для тёмного подвала. Устремился блестящий луч, пронизал тусклое окно, проник в унылую комнату, отыскал там детскую золотую головку и остановился на ней, лаская пуховые волоски.
Ребёнок смеётся за окном; у окна, на улице воркуют голуби. И, пригретые одним горячим лучом, они радуются вместе — розовый мальчик и сизые птички.
Матери нет, она ушла. Но она никогда не уходила надолго. Она брала работу только на дом. Но много ли она могла сделать? Она не готовилась к труду и ничего не умела.
Свет её жизни, маленький ребёнок, связывал её по рукам и по ногам. Но без него не стоило бы и жить…
Никого она не знала в огромном городе, не к кому было обратиться, не на кого надеяться. И она брала жалкую подённую работу и убивалась над нею день и ночь. Ребёнок расцветал, мать умирала.
Иногда она сознавала, что умирает. Но нет, не может быть! Бог не допустит этого. И она старалась об этом не думать.
Теперь она думала больше всего о ёлке. Безумное, бессмысленное, хотя и естественное желание! Вот и видно, что не простая женщина, а барышня… И как это ещё уцелело в ней? Едва-едва можно жить — а ёлка не выходит из головы. Вот, если бы он был…
Но его нет! Нет…
Она шла быстрою походкой, как могла скорее. Но вдруг остановилась как вкопанная. Перед ней, за огромным зеркальным стеклом, благоухал целый сад.
Посреди белели жемчужные цветы ландышей, целый лес ландышей; за ними кивали своими колокольчиками ряды розовых и голубых гиацинтов. Нежные розы, удручённые тяжестью и красотой своих душистых лепестков, склоняли царственные головки на гибкие стебли. Дальше подымался целый лес перистых и разрезных пальм, широколистной и кудрявой зелени. И всё это сверкало каплями воды, дышало свежестью, залитое ярким светом газовых ламп. Праздничная выставка цветочного магазина приковала к себе молодую женщину. Она приникла бескровным исхудалым лицом к зеркальному стеклу и жадно любовалась цветами, и ей казалось, что воздух, которым дышали эти цветы, окружает её своей мягкой атмосферой.
Принести бы сюда его, её маленького мальчика. Что бы она дала, чтобы пустить его на это поле ландышей! Пусть бы он ходил по этому выхоленному газону своими быстрыми ножками, обрывал цветы своими розовыми ручками! Хоть показать ему…
В тот же вечер она принесла ребёнка к окну цветочного магазина. Мороз немного спал, и она тепло закутала мальчика во всё, что у неё было… Сама она дрожала от холода, но крепко прижимала к себе тёплое детское тельце и улыбалась посиневшими губами, приближая детское личико к ландышам, благоухавшим за стеклом.
Но ребёнок тянулся в другую сторону.
— Мама! — закричал звонкий голосок. — Ёлка! Это ёлка! Ёлка!
Да, это была ёлка. Рядом с цветочным магазином красовалась большая кондитерская, и сквозь стёкла её ближайшего окна сияла небольшая ёлка, увешанная бонбоньерками и блестящими украшениями, разноцветными фонариками и восковыми свечами.
— Мама, я хочу ёлку! Пойдём, где ёлка! — повторял ребёнок.
Она подошла. Войти в эту кондитерскую нечего было и думать. У неё не было ни одного гроша в кармане. Дома оставалось только несколько жалких серебряных монеток, — молоко и хлеб маленького мальчика.
Он плакал и тянулся к ёлке. Она вошла.
— С Богом, матушка! С Богом, не взыщи! — встретил её грубый голос.
Так и следовало ожидать.
Она прижала к себе покрепче плачущего ребёнка и почти бегом воротилась в свою глухую улицу, в свой тёмный подвал. Её начинала пробирать страшная дрожь. Она удерживалась, чтобы не дрожать слишком сильно.
— Мама, ёлку! Я хочу ёлку! Моя милая мама!
— Подожди, моё сокровище, не плачь, мой ангелок. Будет тебе ёлка, мой родной мальчик!
