— Я еще в садике! — бойко поправляет брат.
— Пятерка за поведение и пять по Изо., а физ-ры не было! — хвалюсь я.
Это забытые сокращения школьного дневника.
На ужин картофельные котлеты с грибной подливкой — коронное блюдо бабушки. Я тяну носом. Ошибки быть не может.
— А вон, красная собака полетела! — восклицает дед.
Меня так дешево уже не купить, но братишка доверчиво смотрит в окно, воспользовавшись этим, дедушка выкладывает на стол по шоколадке и груду конфет «Белочка».
— Так вот, Тетка с одним усом мне и говорит…
Шелестит фольга. Я прекрасно слышу. Во рту приятная сладость.
Его сменяет вкус кислой аскорбинки. Крутится пластинка. В глубине проигрывателя горит желтый свет. К чему-то надо приготовиться.
Незнайка на пластинке сочиняет стихи. Я лежу в своей кровати. На стене ковер с двумя медвежатами. Что-то падает сверху — это штукатурка. К шишке прикладывают юбилейную медаль — тридцать лет Победы.
Дни переплетаются, времена путаются. Серые пушистые котята глядят с большой фотографии, бронзовый черный чертик прищелкивая хвостом показывает им нос.
Большой, длинный, таинственный и глубокий книжный шкаф. Сквозь большое стекло на меня смотрят тома Жюля Верна. Трапецию комнаты подчеркивают два балкона. Следом за шкафом — сервант. Часы с двумя слониками по бокам. Один — мраморный, второй — серый, блестящий. Он сделан тщательнее, и мне больше нравится. Тринога подсвечников.
Маленький Пушкин. Рабочий стол с кипой газет и рукописей у окна, а другой — неизменный, праздничный, торжественный — посреди. Высокий, очень высокий порог не дает брату заползти сюда.
Дед усаживает меня к себе на диван. Зажигает бутоны ламп в изголовье. Здесь же на тумбе стоит зеркало. «Таинственный остров» кто-то взял и не вернул, и теперь я услышу продолжение всей этой истории. В «Витязе» идет другой остров — «Остров сокровищ» с потрясающим Борисом Андреевым в роли Сильвера.
«Другие ему изменили и предали званье свое…» — наизусть, яростно дед читает знаменитый перевод Лермонтова — «Воздушный корабль».
Мы играем в шахматы. Потертая доска. Крупные, приятные на ощупь деревянные фигуры.
— Сдаюсь, сдаюсь! — он явно подсмеивается над внуком.
В доме первый кассетник. Отец ставит знаменитый французский концерт Высоцкого. Для меня это открытие.
— Что? Хрипатого передают? — удивляется дед, заглядывая в комнату.
— Кто ж его передаст?
— И то верно.
Десятки раз переписанная шипящая пленка.
— Папа! Иди. Там по «Маяку» твои «Пароходы не так, как поезда»
крутят! — мама знает пристрастия своего отца.
— Иду, — прихрамывая, он, не спеша, направляется в кухню. На ходу тушит сигарету. Это неизменные «Столичные». С бабушкой шутки плохи. Железная женщина.
Дед часто бывал под хмельком. Я помню, ненавязчиво поддерживал его в метро, чтобы он случайно не соскользнул на рельсы…
Звонок. Еще и еще.
Смахнул рукой неожиданно выступившие слезы. Слезы по безвозвратно ушедшему времени.
— Господи! Иду, иду. Не трезвоньте!
Код и домофон, конечно, не такая серьезная преграда, но вот, железная дверь в общий коридор? Не может такого быть, чтобы все разом кто-то открыл.
— Может, Рогволд! Может. Вы не пугайтесь. Я один. Меня зовут Инегельд.
— Согласен, что способ знакомства, выбранный мной, излишне эффектен. Но речь идет о жизни и смерти. Вашей жизни и смерти.
Поэтому, не держите меня под дверью. Я не рэкетир, я не причиню вам большего вреда, чем вы это сделаете сами. Не дурите, Рогволд! — звучало не то, чтобы убедительно, но как-то загадочно.
— Кто вам дал мой адрес?
— Станислав.
— Хорошо, — я щелкнул замком.
На пороге стоял высокий мужчина лет сорока или сорока пяти. У него были чистые голубые глаза, русые, немного с рыжиной, волосы спадали на шею. Хищные черты лица дополнял едва видимый шрам, который бы я не заметил, не будь Инегельд гладко выбрит. Гость опирался на прямую увесистую палку, какую можно срезать в любом орешнике. Это выглядело до того нелепо, что невольно вызвало у меня улыбку.
— Здравствуйте. Вам повезло. Я уже совсем собрался уходить.
— Как вам будет угодно, — он улыбнулся в ответ. — Добрый день, Рогволд. Я могу вас так называть?
