— Ну, это — решающий аргумент! — сказал я с усмешкой, но Адель Гарипович, кажется, не расслышал иронии. Он уже собирал свои бумажки.
— Мы хотели бы получить от вас текст где-нибудь через месяц-полтора, — деловито произнес Хабибуллин. — Объем — примерно 12–14 тысяч знаков с пробелами.
«Всю жизнь и деяния Павла Алексеевича Заблудовского мне предстоит упаковать всего-то в четыре журнальные страницы, — недовольно подумал я. И тут же сам себе подивился: — Минуту назад хотел вообще отказаться, а теперь тебе мало. Где логика?» Приходилось признать, что логики в этом не было.
— Очень рад был с вами познакомиться, Алексей Петрович, — произнес Адель Гарипович, поднимаясь.
— Мне тоже было приятно, — ответил я. — Надеюсь, мы с вами еще увидимся.
— Непременно, — откликнулся Хабибуллин.
Он пожал мне руку, взял свой портфель, развернулся и пошел к двери, весь такой высокий, прямой, черный. «Человек, одетый в черном, учтиво поклонившись, заказал мне Requiem и скрылся… — почему-то пришло мне в голову. — Какой реквием? При чем здесь это?»
О существовании прадеда я узнал благодаря медной табличке, долгие годы украшавшей дверь нашей квартиры на Новинском бульваре. «Профессор Павел Алексеевич Заблудовский» было выгравировано на ней. В детстве табличка эта причинила мне немалые неприятности. Мои дворовые кореша, среди из которых попадались вполне законченные малолетние преступники, прочитав надпись на табличке, решили, что Заблудовский — это и моя фамилия. Вследствие этого я получил во дворе неблагозвучное и обидное прозвище Лешка-Заблуда. Все мои попытки объяснить, что Заблудовский — это фамилия моего прадедушки, которого я и в глаза-то никогда не видел, и что моя фамилия — Кораблев, ни к чему не привели. Табличка провисела на двери до конца 70-х годов, а потом куда-то исчезла, когда дверь решили обить дерматином.
Кроме таблички с фамилией о прадеде напоминали чашки и молочник из тончайшего полупрозрачного китайского фарфора. Они казались такими хрупкими, что было страшно даже прикоснуться к ним, не то что пить из них.
— Откуда у нас это? — спросил я однажды маму.
— Это прадедушка привез с Русско-японской войны, — ответила она.
Я был поражен. Подумать только, оказывается, прадедушка был участником исторических событий! Я, домашний книжный мальчик, уже одолел к тому времени «Цусиму» Новикова-Прибоя и знал кое-что о провальной политике царизма на Дальнем Востоке.
— А где прадедушка воевал? — поинтересовался я, в душе надеясь услышать про оборону Порт-Артура.
— Не знаю, — ответила мама.
— А в каких войсках он служил?
— В кавалерии, я полагаю.
Вот здорово! Я представил себе прадедушку скачущим в атаку с шашкой наголо, но следующее мамино сообщение меня сильно обескуражило.
— Он лечил казацких лошадей, — сказала она будничным голосом.
— Почему лошадей? — удивился я.
— Потому что он был ветеринар.
Героический образ предка померк. Я видел живого ветеринара. Когда жившая у нас в доме лайка Чарли заболела, лечить ее пришел несимпатичный дядька в мятых брюках и грязноватом халате. Звали дядьку, как сейчас помню, Игорь Евсеевич, и от него неприятно пахло. Видимо, мама почувствовала, что принизила прадеда.
— Он начинал как ветеринар, — поправилась она, — вообще-то он был физиологом.
Слово «физиолог» ничего мне не говорило.
— Он изобрел лизаты, — добавила мама что-то уж совсем непонятное.
Услышав это слово, я снова вспомнил Чарли, который любил лизать мне лицо.
— Лизаты? Что такое лизаты? — спросил я.
— Э-э-э… Ну, это такие вещества… специальные, с помощью которых можно лечить разные болезни.
Видимо, мама тоже не слишком хорошо разбиралась в научных теориях Павла Алексеевича Заблудовского.
— Это как лекарства? — продолжал допытываться я.
— Вроде того…
Итак, прадедушка Павел Алексеевич был физиологом и изобретал лекарства. Этого было вполне достаточно для восьмилетнего мальчика. Беда в том, что и сорок лет спустя мои представления о работах академика Заблудовского оставались примерно на том же уровне. В семье обсуждалась, да и то редко, только смерть прадеда. Официальная версия гласила, что Павел Алексеевич почувствовал себя на работе плохо, вернулся домой, где в это время никого не было, прилег отдохнуть, заснул и во сне умер от сердечного приступа. «Благословенная смерть!» — всякий раз повторяла мама. Несколько коротких фраз, которые никогда не менялись и со временем превратились в некий канонический текст. Так это предание и передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Так оно дошло до меня, и я впитал его вместе с другими семейными преданиями и мифами. Да, так оно все и было… Но мне отчего-то всегда чудилось в кончине прадеда что-то загадочное, что-то странное.
