Итак, девять дней Парис будет нашим гостем. Девять дней… Я боялась выйти из комнаты и снова с ним встретиться. Еще больше я боялась с ним не встретиться.
Чтобы Менелай с Агамемноном могли скорее отправиться на Крит, решено было традиционный торжественный пир в честь гостей устроить тем же вечером. Мне пришлось расстаться с надеждой просидеть весь день в своих комнатах. Я отдала распоряжения поварам, и они трудились с полудня не покладая рук. Я велела украсить залы цветущими ветками персика и миндаля, приказала самым искусным игрокам на лире явиться, когда станет смеркаться, во дворец, известила родителей и братьев о предстоящем пире. Я больше не испытывала неловкости, посылая за родителями, поскольку давно ходила в царских сандалиях, носила золотую диадему и привыкла распоряжаться во дворце. Все приготовления я сделала, не выходя из своих покоев, опасаясь встречи с Парисом.
Стемнело, на землю упали синие сумерки — «прозрачные», как их называют. Солнце скрылось, и над горизонтом ярко засияла звезда Афродиты, большая и светлая. С юга дул ветерок, теплый и ласковый.
Пришло время одеваться, и я позволила девушкам самим выбрать для меня наряд, не представляя, как мне одеться. По правде говоря, это не имело значения: будь моя воля, я бы выбрала такое платье, чтобы сделаться невидимкой. А вместо этого я терпеливо сидела, пока девушки переплетали мои локоны золотыми нитями, надевали диадему с золотым символом солнца надо лбом и шептали слова восхищения.
— Ты сегодня такая тихая, госпожа, — сказала одна из служанок. — Мне кажется, надень мы свиной пузырь тебе на голову — ты и то не промолвишь ни слова.
Ее болтовня вывела меня из равновесия.
— Помолчи! — приказала я.
Служанка переглянулась с остальными, многозначительно приподняв бровь.
Прозрачные сумерки сгустились, стало совсем темно. В зале зажгли светильники. Оттуда слышались звуки лир и виднелась полоска света. Я глубоко вздохнула и переступила порог. Не сделав и трех шагов, я почувствовала, как в висках под диадемой стучит кровь.
В зале матушка держала за руку Гермиону и показывала ей чужеземцев.
— Дорогая дочь, — обратилась мать ко мне, — я думаю, это прекрасная возможность научить Гермиону, как вести себя на придворных празднествах — ведь их будет немало в ее жизни. Ей уже девять лет.
Мы с матушкой давно перестали в разговорах упоминать о том, что у Гермионы может появиться брат или сестра.
— Мамочка! — воскликнула Гермиона и бросилась ко мне. — Ты просто как… как царица!
Обычно дочь видела меня в повседневной одежде — когда мы с ней играли или гуляли.
— Она и есть царица, — сказала матушка с гордостью.
— Ты тоже, — напомнила я дочери.
Я наклонилась к ней и улыбнулась.
— Ты тоже станешь царицей. Быть царицей не так уж трудно. Просто в торжественных случаях нужно надевать особую одежду. Все остальное время жизнь царицы не отличается от жизни других людей, следует лишь привыкнуть к тому, что на тебя постоянно смотрят.
— Почему?
Гермиона нахмурила бровки.
— Потому что люди, как это ни грустно, хотят найти в царице недостатки.
— У тебя нет ни одного! — уверенно заявила Гермиона.
Ее чистосердечная преданность заставила меня улыбнуться. О, если б мы, родители, всегда были достойны детской веры в нас!
— Когда вырастешь, найдешь во мне множество недостатков.
— Эти люди, — заговорила матушка, — они мне не нравятся.
Она кивнула в сторону очага, где горели кедровые и сандаловые поленья, потрескивая и наполняя комнату ароматом.
— Мне кажется, они шпионы. Приам прислал их, чтобы выведать наши слабые места. Я думаю, он собирается напасть на нас.
— Из-за своей старшей сестры?
Меня удивила подозрительность матери.
— Все понимают, что сестра — всего лишь предлог.
С этими словами мать приблизилась вплотную, и я почувствовала слабый запах лилий, столь любимый ею.
— Приам считает, что мы готовимся к войне, и Агамемнон действительно этот вопрос для себя уже решил. Чует мое сердце, войны не миновать.
Я вспомнила, как Агамемнон не так давно в Микенах демонстрировал оружие и доспехи.
— Надеюсь, ты ошибаешься, — только и сказала я, но сердце сжалось от предчувствия.
