— Такая скорость действительно впечатляет, — сказал я.
Холмс закурил свою трубку, пыхнув ею пару раз и выпустив колечки голубоватого дыма.
— И все же почему президент Соединенных Штатов подумал обо мне? Ведь к его услугам лучшие профессионалы Америки?
— Президент Маккинли страстный читатель. Я полагаю, он узнал о ваших способностях и достижениях из журнала «Стрэнд».
Признаюсь, когда Аллен произнес эти слова, я почувствовал, что уши у меня буквально загорелись, а воротник впился в шею. Тщеславие — могучий наркотик, способный усилить и кровообращение, и сердцебиение до опасных пределов.
— Я могу отвечать за себя, — сказал Холмс, — потому что отвечаю только перед собой. И конечно же, я с удовольствием встречусь с президентом. Когда «Германия» снимается с якоря?
— Завтра, во время прилива, в девятнадцать ноль-ноль.
Холмс повернулся ко мне:
— Ну а вы, Ватсон?
Уже не впервые мне показалось, что я различаю в голосе Холмса нотки легкого недовольства моими отношениями с очаровательным созданием, с той, которая в течение года должна была стать моей второй женой. И сейчас Холмс поддразнивал меня, намекая, что себе я уже не принадлежу и, стало быть, все мои приключения остались в прошлом.
Я не клюнул на эту подначку и, пытаясь спасти лицо, ответил не самым умным образом:
— Я должен поговорить с милым моему сердцу другом, Холмс, прежде чем ответить на ваш вопрос, однако почти уверен, что отправлюсь завтра с вами.
Аллен улыбнулся и кивнул:
— Благодарю, джентльмены. Билеты я оставляю у вас. И позвольте еще раз напомнить о неприятной стороне проблемы: строжайшей секретности. Молю вас об абсолютном молчании касательно цели путешествия.
— Безусловно, — согласился я, поскольку просьба была адресована, несомненно, мне. Холмса, как известно, было невозможно убедить раскрыть тайну, если только он сам не желал этого. Мне же, в отличие от него, предстояло ехать на улицу Королевы Анны, чтобы серьезно поговорить с прекрасной и любящей женщиной и убедить ее дать согласие на мое путешествие через океан — при этом ни словом не заикнувшись о цели такого вояжа.
Что было сказано во время этого долгого ночного разговора, какими наградами и посулами соблазняли меня нарушить обет молчания — я предоставляю воображению и опыту читателя. Но на следующий вечер, в девятнадцать ноль-ноль, я прибыл на Лондонскую пристань с упакованным для путешествия дорожным сундуком. Холмс при моем появлении просто поднял глаза и спокойно произнес:
— А, Ватсон. Точен, как всегда.
Мы отчалили на пике прилива. Пароход «Германия» являлся чудом современной инженерной мысли — и символом неудержимого напора нового века. Стук могучих машин, располагавшихся под палубами в кормовой части судна, ощущался не только слухом, но и всем телом, несмотря на то что от носовой части до машинного отделения было более шестисот футов. И стук, и вибрация не прекращались ни на минуту. Во время нескольких армейских командировок в Индию я привык к долгому плаванию под парусами, но старые грациозные парусники, движимые лишь мягкою рукою ветра, где единственным звуком, что ты слышишь, было поскрипывание бортовых реек и оснастки, уходят, увы, один за другим… Даже на шхуне «Оронтес», доставившей меня в Портсмут после демобилизации, наряду с тремя мачтами была еще и паровая машина, пыхтевшая под палубой. Нет сомнений, что когда-нибудь путешествие под парусом станет привилегией праздных богатеев — тех, кому совершенно некуда торопиться.
Наш огромный лайнер шел под всеми парами, невзирая на капризы погоды. Мы с Холмсом гуляли по палубе и строили догадки об истинной цели таинственного приглашения. Точнее, догадки строил я. Холмс же погрузился в молчание, способное вывести из себя любого; впрочем, приступая к новому делу, он всегда полностью уходил в себя. Это было что-то среднее между молчаливой сосредоточенностью боксера перед боем — а бокс не из последних талантов Холмса — и раздумьями ученого о природе какого-либо таинственного феномена. Еще до того как наш пароход начал входить в гавань Нью-Йорка, я уже был благодарен его бездушной механической прыти, которой вскоре надлежало избавить меня от необходимости постоянно находиться рядом с человеком, который и не говорит, и не слушает.
