Она вошла в автобус через несколько минут — и Парк разу понял: что-то не так. Она выглядела потерянной и отрешенной. В той же одежде, что и вчера. Это не так уж страшно: она всегда носила одни и те же вещи в разных сочетаниях, но сегодня это было иначе. Шея и запястья обнажены, волосы спутаны: копна на голове, просто шар из рыжих завитков.
Она остановилась возле их сиденья и посмотрела на стопку, которую он приготовил (а где ее учебники?). Потом взяла все это — аккуратно, как всегда — и села на свое место.
Парк хотел увидеть лицо девушки, но не мог. Он тогда стал смотреть на ее запястья. Она взяла кассету, где он написал на стикере: «Как скоро наступит Сейчас и другие песни».
…И протянула кассету ему.
— Спасибо. — Это что-то новое. Она никогда не говорила такого прежде. — Но я не могу это взять.
Парк не принял кассету.
— Она для тебя, бери, — прошептал он. И перевел взгляд с ее рук на опущенный подбородок.
— Нет, — сказала она. — То есть спасибо, но… я не могу.
Она попыталась сунуть кассету ему в руки. Он не шевельнулся. Зачем она усложняет простые вещи?
— Я не возьму ее назад.
Она стиснула зубы и пронзила его яростным взглядом. Похоже, она и в самом деле его ненавидела.
— Нет, — сказала она громко. Так, что все остальные вполне могли это услышать. — Я имею в виду: мне ни к чему. Мне не на чем это слушать. Боже, просто забери ее.
Он взял кассету. Она закрыла лицо руками. Парень, сидевший напротив, противный старшеклассник по имени Джуниор, уставился на них.
Парк вперил в Джуниора хмурый взгляд и смотрел, пока тот не отвернулся. Потом снова обернулся к девушке. Вынул свой плеер из кармана тренча и вытащил из него кассету с «Dead Kennedys».[34] Сунул новую кассету, нажал кнопку и потом — осторожно — протянул наушники через ее волосы. Он был очень аккуратен и даже не коснулся ее.
Парк слышал, как вступает плавная гитара. И потом — первую строчку песни: «Я сын… и наследник…»
Она чуть приподняла голову, но не глянула на него. И не убрала рук от лица.
Они приехали в школу, и Элеанора вернула ему наушники. Из автобуса они вышли вместе — да так и пошли. И это было странно. Обычно они расходились, едва ступив на тротуар. На самом деле странным было именно это, подумал Парк. Каждый день их путь лежал в одну и ту же сторону, просто ее шкафчик был чуть дальше в холле. Как же они умудрялись каждый день идти порознь?
Парк остановился на миг, когда они поравнялись с ее шкафчиком. Не подошел к ней — просто остановился. И она тоже.
— Ну вот, — сказал он, бродя взглядом по холлу, — теперь ты слышала «The Smiths».
А она…
Элеанора рассмеялась.
Элеанора
Надо было просто взять кассету.
Не стоило рассказывать всему автобусу, что у нее есть и чего у нее нет. Ей вообще не стоило ничего говорить этому странному азиатскому парню.
Странный азиатский парень…
Ей казалось, что он азиат. Трудно сказать на самом деле. У него были зеленые глаза. И кожа цвета меда, пронизанного солнечным светом…
Может, он филиппинец? Это в Азии? Не исключено. Азия неохватно огромна.
До сих пор Элеанора знала только одного азиата — Пола. Он учился в математическом классе в ее старой школе. Пол был китайцем. Его родители переехали в Омаху, убегая от китайского правительства. Не ближний свет, чего уж там. Словно они посмотрели на глобус и сказали: «Чем дальше — тем лучше».
Именно Пол научил говорить Элеанору «азиат», а не «восточный». Восточный — это про кухню, — объяснил он.
«Как скажешь, повелитель лапши», — ответила она.
В любом случае Элеанора понятия не имела, что азиат делает в Огайо. Все белые здесь были белыми всерьез. Скажем так: белыми по умолчанию. Пока Элеанора не переехала сюда, она ни разу не слышала, чтобы кто-то вслух произнес слово «ниггер». Здесь же ребята в автобусе использовали его направо и налево, словно это был единственный способ назвать чернокожего. Как будто для этого не было других слов или выражений.
Элеанора не употребляла слова «ниггер» даже мысленно. Плохо уже то, что она привыкла (спасибо влиянию Ричи) называть всех кругом мудаками.
В школе было трое-четверо других азиатов. Родственники. Один из них написал эссе о том, что он беженец из Лаоса.