Отец Францишек наблюдал за хозяином дома с порога двери, ведущей в салон, как тот приближается с вытянутыми вперед руками к дьявольской стене и, в конце концов, касается ее кончиками пальцев, а потом и внешней стороной ладони; как прижимается к ней всем телом, как прикладывает ухо к темной глазури краски и вслушивается в ритмы дыхания дома. Воистину отважный человек, подумал Рембалло без малейшего оттенка издевки.
— И что? — громко спросил он.
Трудны повернулся, пожал плечами.
— А ничего. Холодная как тысяча чертей.
— Пойдемте. Расскажите мне, что тут, собственно, происходит.
Они возвратились в салон, тщательно закрывая за собой двери, и Трудны произвел еще один рейс к бару. Он говорил краткими предложениями, без каких-либо сомнений, ограничиваясь только фактами и пропуская большую часть подробностей. Будто военный рапорт, подумалось священнику. Он слушал, не роняя ни слова. Переменная кубатура дома. Мегасердце. Труп на чердаке. Мегасердце во второй раз. Наблюдения матери Трудного. Шепоты. И вот теперь — стена.
— Так пан говорит, что это было на идише?
— На идише, идише. Узнать могу.
— Странно, — задумался отец Францишек. — А раньше, как пан уже говорил, здесь жили эти Абрамы; здесь вообще был еврейский квартал, причем богатый. Ведь какая-то связь имеется, пан не считает?
— Ну и допустим, что это еврейские духи, что с того? Что мне делать, вызвать спиритуалистическую Spezialsonderkommando?
— Пан Трудны...!
— Ладно, ладно.
Какое-то время они помолчали.
— Я вам скажу, что следует сделать, — внезапно заявил убежденно Рембалло. — Вам следует немедленно отсюда выехать. Вместе со всей семьей.
— Пану ксендзу легко говорить. Тут Рождество, Новый Год, самая средина зимы, к тому же карман у меня тоже не бездонный. Впрочем, а что я им скажу? Что нас выгоняют духи?
— А разве это не так?
— Ну, тут дело не в том...
— Вы хотите подождать до тех пор, пока они не покажутся всем вашим? Чтобы не выглядеть смешным, так? Пан, да я сам просто боялся бы жить в таком доме, в котором ни с того, ни с сего исчезают стены...!
— Ну, опять-таки, ни с того или ни с сего, а от освященной воды.
Эти слова заставили ксендза задуматься.
— Правда? Вы считаете...?
— А что, может не так? Пан ксендз сам видел. Даже тарелка с кропилом исчезли.
— Все так, но...
Трудны, из глубины своего кресла, покачал головой.
— Понимаю, что все это слишком банально. Как в тех селянских байках про черта, влетающего через дымовую трубу.
— Гмм, и вправду, не хотелось бы верить, что все так просто...
— Ну так как? Дьявол? Или же не дьявол?
— Не знаю! — буркнул Рембалло, грохнув кулаков по поручню. — Я в этом совершенно не разбираюсь! К иезуитам идите, к епископу! Только, ни в коем случае, не ссылайтесь на меня! Меня здесь не было, и я ничего не видел.
Трудны ухмыльнулся.
— Вижу, что Церковь искоса глядит на священников, которые верят в дьявола.
— Отъебись, пан, от Церкви. Война на дворе, дьяволы ходят в фуражках с черепами. Так во что мне больше верить, во вращающиеся блюдечки или, скорее, в СС?
— Видно на том свете никто не слыхал про Гитлера, — буркнул хозяин.
Они снова помолчали. Где-то в глубине дома часы пробили два. Рембалло выглянул через окно: на дворе сыпал мелкий снежок.
— Что вы имели в виду, говоря, что если бы это было ночью...?
Трудны пожал плечами.
— Днем я выдержу и черта с рогами, но вот в темноте и сердце лопнуть может. Эти зимние ночи... Понимаете: страх. Тут дело не в том, что духи показываются после заката, но то, что после заката их видят люди.
— По-моему, мы слишком много выпили.
— Пан ксендз уже хочет ехать? Не бойтесь, повезу, меня так легко не свалишь.
Рембалло глянул на часы.
— Пора, пора, — буркнул он. — Все так, надо собираться. — Он поднялся. — Надеюсь, что у вас претензий ко мне нет. Во всяком случае, я был с паном откровенен. Уезжайте отсюда, не ищите на задницу приключений. Не знаю, но после того, что увидел... Нужно и вправду быть идиотом, чтобы так рисковать. Вы уж простите, я не хочу говорить хорошие слова...
— Понимаю, понимаю. — Они вышли в прихожую и одновременно глянули на стенку за лестницей: стояла. — И даже хочу это сделать: именно ночью. Потому что днем, днем начинаю все высчитывать. Это тоже, видимо, из-за войны: человек привыкает жить в страхе, к неизбежному, повседневному риску. — Они надели пальто, Трудны надел на голову шляпу, ксендз натянул свой головной убор. — Пару лет назад я бы не обращал внимания ни на что и мотал бы отсюда, куда Макар телят не гонял. Но сейчас... то ли облава на улице, то ли пьяный солдат, то ли дух в доме, какая разница...
