— То есть как: ничего? Что, даже не знают, кто это такая?
— А откуда им знать? Никаких документов при ней не было, а для сравнения с фотографиями она уже не годится. Ты хоть имеешь понятие, сколько детей потерялось в тридцать девятом в одной только Галиции? Это какие-то прямо астрономические числа; тот человек из ратуши говорил, что их даже не вносят в списки.
— Ну ладно, а Янош? Ведь это же он продал тебе этот дом. Ведь должен он был знать, что продает.
— Янош поехал в Берлин, оставил мне сообщение в фирме.
— Ну а в бюро недвижимости?
— У них имеется только номер параграфа постановления против евреев. Кадастр не пересматривался с самого начала войны. Я узнал лишь имя владельца, на которого была зарегистрирована покупка участка еще при Франце-Иосифе. — Трудны вынул из кармана листок. — Некий... Мордехай Абрам. Абрам, понимаешь. Ну, и что я могу еще?
— Ну так, все правильно, — Виолетта помешала ложечкой переслаженный кофе. — Но ведь у тебя еще имеются ходы в гетто.
— Милая, ходы у меня имеются всюду, только это вовсе не значит, будто я должен всюду лезть.
— Но все-таки... Труп в нашем доме.
— Труп, труп, — эти слова разъярили Трудного. — А ты чего хотела? Ведь война.
— Но... ребенок!
— Боже милый, я и сам прекрасно знаю, что не Вернигора! Чего ты от меня хочешь?
— А вдруг там их больше? — она показала пальцем вверх.
— Ну, знаешь...
— Был один, может быть и другой, третий. А почему бы и нет?
— Так мне что, запретить Конраду подниматься на чердак. Ты еще спасибо мне должна сказать, что тебя не послушал, он хоть нашел ее быстро. Или ты предпочла бы так и спать с трупами, гниющими над головой?
Вот этого говорить не следовало. Жена послала ему над поднимавшимся из чашки клубом пара сердитый взгляд. Он опустил глаза, стал крутить ложечку между пальцами.
— Правда такова, что я совершенно не собираюсь этим заниматься. Не собираюсь даже думать об этом. Случилось, ладно, такой дом; в другом доме наверняка протекает крыша, в другом кто-то спрятал в стене золото. Нам попался этот. Судьба. Так какое мне дело до этой девочки? Ведь ты же сама слыхала, как доктор сказал: она умерла где-то в июне-июле.
— Он не говорил: от чего?
— А тебе какая разница, — Трудны наклонился над столом. — Виола, прошу тебя, успокойся, нельзя все принимать так близко к сердцу, ведь умирают тысячи, десятки тысяч, всем не посочувствуешь; эту малышку ты увидала своими глазами, но всего лишь по чистой случайности. — Трудны хотел взять жену за руку, но та успела ее отвести.
— От чего она могла умереть? Может ее сунули в этот сундук уже после смерти...?
Он выпрямился, перенес взгляд за окно, где вновь разбойничала метель.
— Так чего ты от меня хочешь? — повторил он, уже тише.
— Я хочу знать, кем она была и как умерла. Что еще сказал врач?
— Он в основном подписывал справки. Непосредственную причину смерти после краткого осмотра трупа установить невозможно по причине времени, прошедшего после кончины.
— И никто ничего больше делать не будет?
— Виола, смилуйся, что ты еще хочешь?
— Никто не станет вести следствие?
— Следствие? Да какое еще следствие?
Та так сильно хлопнула ладонью по столешнице, что звякнули чашки.
— Сюда гляди! — рявкнула она. — На меня!
Трудны отвел взгляд от окна.
— Ты думаешь, меня самого не задело? — скривился он. — Но ведь нужно же быть реалисткой. Никого не заинтересует смерть какой-то маленькой девочки полгода назад, когда с фронта, день за днем катятся забитые трупами вагоны.
Эти слова Виола проигнорировала.
— Когда их выселили по этому антиеврейскому постановлению? — спросила она.
Трудны попытался вспомнить.
— Где-то, вроде бы, весной...
— Выходит, потом дом стоял пустой, правда?
— Выходит, что так, только...
— И она сама залезла в сундук на чердаке пустого дома на безлюдной улице, так что ли?
— А может ее туда положили гномики, потому что не было хрустального гроба, — язвительно передразнил Трудны жену.
Виола смолчала. Трудному было знакомо это жесткое, отвратительное выражение на ее лице, и он знал, что теперь на ее позицию ничем не повлияешь. Он выпил кофе одним глотком, чудом не ошпарив гортань.
