«Стерва… У женщин вообще что ли чувств никаких нет? Неужели ей самой не хочется поддаться животному инстинкту? Да конечно хочется! Просто «мы настолько гордые и такие независимые», сами с ума сойдут и мужика доведут! Это же надо быть настолько непоследовательными! Где-то они не могут себе в чем-то отказать, а где-то… такой спектакль разыгрывают, что хочется прибить! И о какой искренности я говорю, если коварные женщины элементарно не могут быть искренними в столь святом месте, как постель? Они вообще когда-нибудь говорят правду? Хоть бы раз услышать ее из уст женщины! Или это все-таки невозможно? Как же они любят лишать и себя и других удовольствия… Кто вообще сказал, что они – прекрасный пол? Это ужасный пол!»
18
Белая пена кругом казалась мягкой периной, воздушной и легкой, вообще не существующей. Пена на воде и на нежных плечах, и на черных волосах, неизменная пена, состоящая из маленьких пузырьков, которые нежно взрывались, совсем бесчувственно.
Они сидели друг напротив друга в сплошной пене, и, улыбаясь, рассматривали некое подобие счастья в сияющих глазах, заранее зная, что это всего лишь подобие. И так становится глухо на сердце, когда понимаешь, что кругом фальшь, и с ней не бороться надо, а мириться, как будто это что-то посланное свыше.
Левиафан поднял на ладони белую пену и пересадил ее на носик Лилит. Девушка улыбнулась и попыталась сдуть ее, но ничего не получалось. Белый кусок несчастно трепыхался и даже пытался заползти наверх, к бровям, но как только дуновение прекращалось, он лениво опускался назад, наивно надеясь, что от него, наконец, все отстанут.
Уже более двух часов они просто молчали, только неотрывно смотрели друг другу в глаза. Там, в глубине черных зрачков, как будто показывали диафильм с предсказаниями на ближайшее будущее, и от этого просмотра нельзя было отказаться. Они смотрели так, словно другого такого шанса у них больше никогда не будет, и они оба это понимали, и это знание совершено не расстраивало их, потому что они не верили, а ведь очень многое зависит от веры. Поверив в свои силы, можно достичь небывалого. Главное искренне верить.
Два часа тишины и веры нисколько не беспокоили их, это нормально. Молча смотреть друг на друга – не значит, что сказать больше нечего, не значит, что все уже сказано. Порой глаза, как ни странно, умеют говорить, объяснять лучше, чем язык. Глаза могут лучше врать, чем бескостный орган. Есть шанс утонуть только в языке и словах поэта, а при встрече любых взглядов можно не очнуться от сказки, так и существовать потом в чужих зрачках. Язык не кажется настолько беспомощным, как могут казаться глаза. Глаза – это не зеркало души человека, это его все. А глаза, погрязшие в любви, лопочут намного больше слов, чем язык. И самые тяжелые фразы, возможно, прочитать только в глазах, когда язык отказывается их произносить. И для каждого эти фразы свои. Для каждого что-то тяжело по-своему, но большинство боится слов любви, прощения и раскаяния. И на такие случаи у человека есть глаза. Так что, если не слышно звучащих в воздухе слов, это не значит что нечего сказать, нужно всего лишь внимательно смотреть и смотреть на то, что есть на самом деле, а не на то, что хочется.
А вокруг все также плавала белая пена. Возможно, она служила неким проводником между двумя телами. По ней, как по проводу, бегали туда-сюда импульсы. Их надо было принимать, потому что они были ужасно настойчивы, и переубедить их было невозможно. Белая пена была важной частью между ними. Ее бледно-белый цвет нес в себе особый смысл, важный, глубокий и больной смысл. И его нельзя было упускать. Но кто же заподозрит смысл в белой пене, сидя в ванне? Кем надо быть, чтобы начать искать его безупречность? Да, наверное, и не надо его искать и кем-то быть, но бледно-белый цвет обволакивал наслаждающуюся друг другом пару, словно утренний туман. А в густом тумане люди чувствуют себя более неуверенно, чем в ароматной белой пене, в ванне. Находясь в тумане, хочется говорить хоть с кем-то, лишь бы только тишина не терзала своим мрачным присутствием. А бледно-белая пена располагает к бледно-белым свечам с бледно-желтыми огоньком, который вот-вот затухнет. Но нет, он трепещет из последних сил, поглощая воздух, чтобы подпитать себя, с каждым разом бороться у огонька получается все хуже и хуже… А он старается, наивно полагая, что под ним еще такой толстый и длинный кусок воска в виде свечи, что он просто не может затухнуть, ему еще гореть и гореть, долго и непринужденно. Но что-то в трепещущем огоньке чувствует и заставляет хватать жизненно-важный кислород для разгорания. И никто, ни огонек, ни свечка, ни какое-то чудо не замечает, что в воздухе висит огромное ведро с водой, и оно медленно переворачивается, создавая угрозу всемирного наводнения.
