Гордая, сознававшая свои силы и умственное превосходство Дашкова не могла не завидовать своей простушке сестре Елизавете, не обладавшей никакими особенными дарованиями, но которой судьба готовила высокую, блестящую будущность. Уже один этот жестокий червь зависти должен был заставить Дашкову стать в лагерь великой княгини, так как, во всяком случае, в другом лагере ей была суждена далеко не первая роль. Как, “толстушка” Елизавета, не обладавшая ни красотой, ни особенным умом, ни энергией, должна была получить высокий удел избранницы? Она уже украсилась орденом Екатерины, – отличием принцесс крови, – а у Дашковой ничего этого не было! Гордая и достаточно тщеславная княгиня не могла переносить такого унижения равнодушно. И не особенно ошибется тот, кто в зависти к счастливой сестре будет видеть могущественный, более, чем многие другие, рычаг того, что Екатерина Романовна стала страстным партизаном императрицы.
Уже в эти юные годы выступает в судьбе Дашковой трагическая черта: она становится жестоким врагом своей счастливой сестры и всей родни, благосостояние которой связывалось с прежним порядком вещей, против которого выступала противником энергичная Екатерина Романовна. И за это ей, конечно, пришлось поплатиться: вся родня невзлюбила ее, а отец несколько лет не хотел даже видеться с нею.
Мы не будем долго останавливаться на описании знаменитого события 28 июня 1762 года. Оно подробно описано и известно почти во всех своих деталях. Мы отметим только некоторые подробности, имеющие отношение к героине этого очерка.
Когда был арестован Пассек и Екатерина Романовна (как она рассказывает в своих записках) отправила Алексея Орлова в Петергоф к императрице, где всегда, по предусмотрительности Дашковой, стояла наготове коляска, – юная заговорщица провела мучительную и страшную ночь, каких, по всей вероятности, ей не приходилось переживать впоследствии. Ей то грезились восторги ликующего народа, встречающего обожаемую государыню, сияющую и лучезарную, – и она, Дашкова, принимает сама участие в славе этого подвига; то, наоборот, чудились самые страшные картины: расплата за смелый шаг... Страшная ночь наконец прошла, и утро 28 июня 1762 года возвестило о новой, ставшей столь знаменитой, императрице... Дашкова в это утро не была при встрече государыни в гвардейских казармах. Но, надев парадное платье, она прямо поехала в Зимний дворец. Здание было окружено громадной толпой и солдатами. Княгиня не могла протиснуться сквозь массы народа, но ее скоро узнали, тотчас же подняли на руки и пронесли над толпой, которая осыпала ее приветствиями и благословениями. Княгиня в измятом и порванном платье, с испорченной прической предстала перед своей обожаемой приятельницей. Они мгновенно очутились в объятиях друг друга. “Слава Богу, слава Богу!” – только и могли произнести они в первую минуту...
“В это мгновение я испытала такое счастье, какое едва ли приходилось испытать кому-либо из смертных!” – рассказывает княгиня в своих записках об этих минутах встречи со счастливой государыней. Хотя эти записки, откуда приходится брать подробности многих похождений Екатерины Романовны, выставляют обыкновенно автора в слишком хорошем свете и ими нужно пользоваться с известной осторожностью, но рассказ о чудных минутах встречи друзей после пережитых мучительных ожиданий и тоски, представляется вполне правдивым. Однако эти часы высокого счастья были непродолжительны, и вскоре уже отношения недавних приятельниц приняли далеко не такой дружественный оттенок... Не обошлось во время этих важных и трогательных событий без некоторых оригинальных эпизодов. Дашкова облеклась в военный мундир и рядом с Екатериной, во главе гвардейских полков, выступила в Петергоф. Им по дороге пришлось отдыхать в “Красном кабачке”, и Дашкова вместе с императрицей расположились в грязном трактире на одной постели, воспользовавшись при этом шинелью полковника Kappa. Забыты были все тревоги и опасения, бессонные ночи и усталость!
Эти дни были полны для Дашковой кипучих забот: она всюду поспевала, распоряжалась и, возможно, что уже тогда сумела проявить ту самостоятельность характера, которая могла охладить к ней императрицу даже в первые “медовые” часы их торжества.
