Быть сыном для того, кого зовут царём,
Но и народ жалел и встретить не боялся
Ни нищего, ему давая всяких благ,
Ни сироту, его устраивая бытность,
И смело защищал страну, и всякий враг
Им был изобличён здесь, несмотря на скрытность.
Охотились вдвоём они, и зверь любой
Был загнан тотчас храбрым зятем и повержен…
Народ за ним бежал вслед радостной гурьбой,
Крича ему хвалы… Теперь же безутешен
Султан с тех самых пор, как вдруг исчезла дочь,
Исчез её дворец, убранство, двор и слуги…
И даже Аладдин не знает, как помочь,
Сидит в зиндане он в опале и в испуге.
«Не ведаем, казнить нам сына своего
Удавкой, топором, иль сбросить с минарета…
Пока мы не решим, ты навести его,
Да передай, что он того не минет света».
И я пошла в зиндан. Восточная тюрьма
Страшнее самой страшной преисподней.
Чей гений породил сей выворот ума,
Мы не найдём, увы, в Корана старом своде.
На земляном полу, где царствие мокриц,
Где скорпион спешит во след за сколопендрой,
Мой добрый Аладдин лежал, забывшись, ниц,
В набедренной повязке, пленник бледный.
Я парня подняла приветливой рукой,
Терзать не став его вопросами, сказала:
«Ты что-то скис, дружок, мой мальчик дорогой,
Поверь же мне сейчас, совсем не всё пропало.
Ты помнишь, мы вдвоём в плену у колдуна
В такой же вот дыре нечаянно томились?
Наверно, это он нашёл тебя. Сполна
Решил он отыграться, только нынче сбились
Назад его часы, мы справимся с тобой,
Скажи мне, где кольцо? Да вот оно — на пальце!
Потри его скорей, и снова мы домой
Отправимся к тебе, мы — вечные скитальцы!»
Всё вышло в тот же миг. Мы выбрались наверх,
Нашли одежду Аладдина в старой сакле…
И вот уже его я слышу прежний смех,
А мать его бранит привычно. Лишь иссякли
Богатства, всё раздал соседям Аладдин, —
И камешки свои, и звонкие монеты…
Мать пилит, мол, опять не пощадил седин,
Как хватится султан тебя, да спросит, где ты…
И вдруг мой взгляд нашёл в углу дырявый холст,
Мне помнится, что джинн им как-то похвалялся,
Он, дескать, хоть дыряв, но, вишь, совсем не прост,
От дедушки с отцом сей раритет достался.
Побитый молью холст был выцветшим ковром,
Покрытым сплошь восточной крупной вязью.
Я не владею сим древнейшим языком,
Но вдруг прочла на нём меж дырами и грязью,
Что это не тряпьё, забытое в углу
По давешней гульбе добрейшим верным джинном,
Но это самолёт. И, видимо, хулу
Мать Аладдина нам не к месту удружила.
Уселись мы вдвоём на этот странный плот,
Скомандовав ему лететь туда, где ныне
Его хозяин-джинн в иных руках живёт,
Оставив мать одну в тиши грустить о сыне…
