В какой бы части города вы в то время ни оказались, Клатт был тут как тут, рассуждая о своих отношениях с Аскробиусом, которого он теперь называл своим «пациентом». В тесных комнатках позади давно закрывшихся магазинов или на углу неприметной улицы, Клатт рассказывал о своих визитах в высокий дом на отшибе, где жил Аскробиус, и о попытках излечить болезнь, от которой отшельник уже давно страдал. Кроме того, Клатт хвастал тем, как он постиг душу этой глубоко задумчивой личности, с которой многие из нас никогда не встречались, не говоря уже о том, чтобы беседовать сколь нибудь долго. Хотя казалось, что Клатт наслаждается внезапным вниманием со стороны тех, кто прежде, а может и до сих пор, считал его очередным самозванцем, появившемся в городе у северной границы, думаю, он не осознавал, сколь глубокое подозрение и даже ужас вселял он в людей тем, что кое-кто называл «вмешательством» в случай с Аскробиусом. «Не вмешайся», было, как мне казалось, негласной но редко соблюдаемой заповедью города. А распространения Клатта о доселе уединенном существовании Аскробиуса, даже если россказни доктора были обманом или выдумкой, многими давними жителями города были бы расценены как крайне опасный вид вмешательства.
Тем не менее, никто не отводил взгляда, когда Клатт начинал говорить о больном, молчаливом отшельнике; никто не пытался заставить его замолчать или хотя бы усомниться в том, что он рассказывал об Аскробиусе. «Он был чудовищем», рассказывал доктор тем из нас, кто собрался однажды ночью в здании разрушенного завода на окраине города. Клатт часто клеймил Аскробиуса «чудовищем» или «уродом», не имея, однако, ввиду гротескную внешность известного затворника. По мнению Клатта чудовищность и уродливость Аскробиуса имели строго метафизический характер и были следствием его чрезвычайной созерцательности. «Ему были доступны невообразимые силы», сказал доктор. «Кто знает, может он даже мог вылечить свой физический недуг? Но все его созерцательные силы, все медитации, непрерывно происходившие в высоком доме на отшибе, были направлены на иную цель.» Сказав это, доктор Клатт замолк в мерцании импровизированного светильника на разрушенном заводе. Будто бы он хотел, чтобы мы сами домыслили его следующие слова и таким образом стали участниками сплетен о его покойном пациенте, Аскробиусе.
В конце концов, кто-то действительно спросил о созерцательных силах и медитациях отшельника, и о том, на что они могли быть направлены. «То, что искал Аскробиус», объяснил доктор, «не было панацеей для его болезни, не было оно и лекарством в привычном смысле этого слова. Что он искал, так это абсолютное упразднение, и не только болезни, но и всего его существования. Несколько раз он даже говорил со мной», продолжал доктор, «о рассотворении всей своей жизни». Когда доктор Клатт произнес эти слова, на разрушенном заводе, где мы собрались, повисло глубочайшее молчание. Без сомнения, все мысли — в том числе и мои — внезапно устремились к одному предмету размышления — отсутствующей могиле, которую доктор Клатт называл рассозданной, на кладбище на вершине холма. «Вы же видите, что произошло», сказал нам доктор Клатт, «Он упразднил свой недуг вместе со своим кошмарным существование, оставив нам рассозданную могилу». Никто из собравшихся той ночью на разрушенном заводе, как и никто из жителей города у северной границы, не думали, что нам придется заплатить за то, о чем поведал нам доктор Клатт. Теперь все мы вмешались и стали соучастниками событий, для приличия называемых «проделкой Аскробиуса».
Стоит заметить, что город всегда населяли истерики того или иного рода. И после проделки Аскробиуса город захлестнула волна вечерних толков о «противоестественных последствиях», которые то ли близились, то ли уже проявлялись повсеместно. Кому-то придется заплатить за рассозданное существование, примерно таким было общее предчувствие, витавшее в разных местах и обстановках. Во тьме ночи были слышны гулкие крики, раздававшиеся из всех частей города, а особенно с задворок, совсем не похожие на привычные ночные сумятицы. А в последующие пасмурные дни улицы были практически пустынны. Любые прямые разговоры об особенностях ночных ужасов города были либо манерными, либо абсолютно пустыми; наверное, можно сказать, что они были, во всяком случае в тот момент, такими же рассозданными, как и сам Аскробиус.
