— Специализация, — сказал Барр, когда они уселись на потрескавшуюся кожаную банкетку в обшитом панелями гостиничном баре. Бар выбрал Барр. — Для нынешней науки — самая главная беда. Пишем все больше и больше, а темы все уже и уже.
— Хм, — сказал Пирс. Барр сидел перед ним этакой конструкцией из не слишком ровных эллипсов: торс с покатыми плечами, округлая лысая голова, расколотая надвое широкой улыбкой, маленькие, практически безбровые глаза за овальными стеклами очков. Руки замкнуты в замок вокруг стакана сухого мартини с плавающей маслинкой: мартини заказан с должной церемонной дотошностью, а пьется медленно и с наслаждением.
— Я, конечно же, могу это понять, — продолжил он. — Собственно, куда деваться при таком количестве нового материала, который появляется буквально каждый день, и каждый день вырабатываются новые методы исследования. Компьютеры. Поразительно как увеличивается в размерах прошлое, вместо того чтобы с течением времени съеживаться и усыхать.
Он поднял стакан. На безымянном пальце глубоко впился в плоть золотой поясок обручального кольца.
— Так что, — продолжал он, сделав крошечный глоток, — человеку, который занимается общими проблемами, нынче не развернуться. И если твой талант зарыт именно в этом огороде, значит, тебе не повезло.
— Значит, вам не повезло, — сказал Пирс, отсалютовав ему стаканом с остатками скотча на донышке.
— Н-да, — сказал Барр. — А ты-то как? Работодатели рвут на части?
Пирс пожал плечами, поднял брови и покачал головой.
— Знаете, — произнес он, — мальчишкой я представлял себе, что когда вырасту и стану историком, то буду, как полагается историку, практиковать историю, — знаете, частная практика, вроде как врач занимается медициной. Может, потому что дядюшка, у которого я рос, был врачом. Открою контору или маленькую такую лавочку…
— Веди свою торговлишку, — сказал Барр, — и торговлишка выведет тебя в люди. — Он произвел горлом знаменитый барровский смешок, благодушный, звучный, шоколадный. — Бен Франклин.
Пирс выпил. В полутьме бара разбираться в том, что на уме у его старого ментора, было бессмысленно. Пирс был почти уверен, что именно барровский благожелательный, но холодный и справедливый отчет (язык не поворачивался назвать это рекомендацией) воспрепятствовал автоматическому зачислению Пирса в штат Ноута и вышвырнул его на общий рынок.
— А как, — спросил он, чувствуя, что щеки у него вдруг зарделись, но не от виски, а от чего-то еще, — как вы бы справились с такой проблемой? Если бы не Ноут.
Барр задумался надолго. Казалось, коктейль перед ним слегка мерцает, как жертвенный светильник перед Буддой.
— Думаю, что устроился бы куда-нибудь, на такую работу, для которой я изначально был создан, — мой отец был портным, я ему когда-то помогал и кое-чему научился, — и стал бы слушать, какие вопросы задают люди, попытался бы понять, на какие из них история может дать ответ или помочь его найти, даже если на первый взгляд эти вопросы совсем не по ее части. Я бы попытался дать на них ответ. Может статься, написал бы книгу, а может быть и нет.
— Вопросы вроде…
— Вроде тех, которые возникают сами собой. Помню, над мастерской моего отца жила старуха, гадала на картах, предсказывала судьбу. Отец говорил, что она цыганка и поэтому люди идут к ней за советом. Я спрашивал его: почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу? История могла бы ответить на этот вопрос. Дать отчет, понимаешь? — Он поставил опустевший стакан, уголки его рта снова начали разъезжаться в улыбке, в горле зарокотал смешок. — Единственное, что могло бы помешать, — это проклятая склонность к обобщению. Боюсь, что первый же вопрос, на который я попытался бы ответить, привел бы меня к другим, а те — к новым вопросам, и так далее; а там ведь не будет этого издательского прессинга — «публикуйся или сдохнешь», этого стимула перестать наконец ставить вопросы и начать на них отвечать. Так что я вполне мог бы ставить их до бесконечности. И получилась бы в конце концов Мировая История. Или по крайней мере одна из возможных историй.
Он достал пухлыми пальцами маслину из стакана и принялся задумчиво ее жевать.
