Внешне он был урод, смуглый и звероподобный: яйцевидная голова, на виске пульсировала крупная вена, лицо как собачья морда. Словно в виде компенсации, голос его звучал мягко и мелодично, манеры отличались изысканностью. Со всей возможной доброжелательностью он провел насторожившегося молодого монаха через залы Академии, украшенные аллегорическими изображениями наук, в тайный покой, где его коллеги возлежали за ужином в античном стиле, надев белые тоги и украсив голову виноградными листьями.
Когда он показал им свои трюки, они не засмеялись и не оторопели; они размышляли, задавали вопросы и устроили ему суровую проверку. Один из них составил длинный перечень бессмысленных слов, очень похожих друг на друга, но все-таки разных, — veriami, veriavi, vemivari, amiava — числом не меньше тридцати. Джордано разбил слова на части и подобрал к каждой части зрительный ключ: птицы (avi), любовники (ami), книга истин (veri), пучок прутиков (rami). Затем сложил руки на животе и его глаза приобрели отсутствующее выражение (ибо он отслеживал проплывающие перед его внутренним взором сцены, составленные из ключевых образов-слов); и он стал выдавать их все, и так, и сяк, как угодно. Девушка подарила любимому белого голубя в клетке, сделанной из прутиков, а он обменял его на книгу. Это случилось на площади перед церковью в Ноле в знойном августе; он видел стыдливый взгляд девушки, чувствовал запах потрескавшегося кожаного переплета, ощущал пальцами быстрое биение птичьего сердца; и через годы он будет грезить этими персонажами и их житейскими драмами: девушка, птичка, парень, книга, прутики.
Он выполнил все, что они просили, и даже больше — в финале уже с улыбкой, подавшись вперед, чтобы лучше видеть их изумление, — позже, когда гости разошлись и они сидели со старым магом за бутылкой вина, он стал рассказывать, как он все это проделал.
«Да, места и прикрепленные к ним образы», — сказал делла Порта, который сам написал небольшой труд Ars reminiscendi [125], содержавший все основные правила.
«Да, — сказал фра Джордано. — Церковь Святого Доминика Великого, монастырь и площадь перед ней. Но этого недостаточно».
«Можно использовать воображаемые места».
«Да, я так и делаю».
«А образы можно использовать из картин художников. У Микеланджело. У Рафаэля. Божественные. Символы добра и зла, силы, добродетели, страсти. Они оживляют воображение».
Фра Джордано, не видевший картин, промолчал, но имена художников в его сознании тут же сами составились в картину и он отыскал место, где ее повесить.
«Я пользуюсь звездами, — сказал он. — Двенадцать домов.
И их обитатели. Это могучие помощники».
Делла Порта прищурился.
«Может быть, подобное и допустимо», — осторожно сказал он.
«Но и их тоже недостаточно, — сказал Джордано. — Уже сейчас я иногда путаюсь в этих фигурах. Их не хватает на все, слишком много ролей им приходится играть. Это как комедия, где не хватает актеров, одни и те же выходят снова и снова в разных париках и одеждах».
«Ты можешь использовать египетские символы, — сказал делла Порта, сцепив волосатые пальцы на колене и устремив взор в пространство. — Иероглифы».
«Иероглифы…»
«Это допустимо. Пока еще допустимо».
Монах смотрел на него так пристально, что делла Порта почувствовал себя обязанным продолжить начатую фразу.
«Видишь ли, — сказал он. — Египтяне, в мудрости своей, создали многообразные символы: человек с собачьей головой, крылатый бабуин. Они не были настолько глупы, чтобы поклоняться таким чудовищам. Нет, в своих образах они сокрыли истины, чтобы искушенный ум мог их обнаружить. Бабуин — это Человек, Обезьяна Природы, которая воспроизводит ее действия, подражая им, однако крылья поднимают его над материальным планом, а взор проникает сквозь внешние покровы».
Монах продолжал смотреть молча и внимательно.
«Муха, — продолжал делла Порта. — Она обозначает Наглость, потому что, сколько ее ни гони, она все время возвращается. Ясно? Составляя эти символы друг с другом, они создали язык. Но не язык слов, а язык вещественных подобий.
Как твои образы для запоминания. Понимаешь? В книге Гораполлона объясняется семь дюжин символов. Иероглифов».
