И все-таки, думал он, глядя из окна своей кельи на узкую полоску вечернего неба, даже бесконечного ряда гулий, протяни его с востока на запад и поворачивай каждую как угодно, будет недостаточно, чтобы вместить все то, что он повидал и передумал за свою короткую жизнь, которая казалась ему бесконечно долгой, словно вовсе не имела начала. Не вместят они каждый листок, бросивший на него свою тень, каждую виноградину, которую он раздавил о свое небо, каждый камень, голос, звезду, пса, розу. Только поместив в память всю вселенную, распределив по ней целую вселенную образов, можно запомнить все вещи во вселенной.
«Допустимо ли пользоваться местами на небесах, я имею в виду знаки зодиака и фазы луны, для запоминания? И образы звезд для обозначения ими вещей?»
«Это недопустимо, брат Иорданус».
«Но Цицерон в своей „Второй риторике“ утверждает, что в древности…»
«Это недопустимо, брат Иорданус. Расширять и упражнять память с помощью различных выдумок — благое дело; однако тебе не следует искать помощи у звезд. Ты неправильно понял Цицерона, и звезды тоже понимаешь неправильно. А за свое но тебе придется долго стоять на коленях».
Наряду с наукой запечатления знаний в себе с помощью образов, которой славились доминиканцы, брат Джордано освоил и науку запечатления пером и чернилами; писал он убористым быстрым стенографическим почерком на монашеской латыни, не тронутой влиянием umanismo [122], латыни, изученной по книгам, которые ему давали читать. Он читал Альберта Великого и Святого Фому, великих ученых докторов своего ордена; он перекрыл свой внутренний храм, поделенный на неф и хор, собором Summa theologica святого Фомы, тоже поделенным на части и части частей. Через Фому он познакомился с тем, кого тот звал просто Философом, — с Аристотелем. Аристотель: груда засаленных манускриптов, многократно переписанных, с пометками и вставками на полях, непонятных от массы накопившихся мелких погрешностей.
Все вещи стремятся в свои надлежащие сферы. Тяжелое, как камни и земля, стремится к центру вселенной, который тяжелее всего прочего; легкое, подобно воздуху и огню, возносится ввысь, к тем сферам, кои являются наилегчайшими.
В основе всех сфер самая тяжелая — земля, за ней следует водная сфера, в нее снизу поднимается роса, а сверху выпадает дождь. Затем следуют сферы воздуха и огня, а за ними — сфера луны. Все изменения, всякое разложение и гниение, все рождения и смерти происходят в сферах элементов, ниже лунной сферы; области выше луны остаются неизменными. То, что не подвержено изменениям, более совершенно, чем то, что подвержено; планеты состоят из совершенного материала, не похожего на известные нам, и прикреплены к сферам из совершеннейшего хрусталя, которые, обращаясь, отмечают ход времени.
Эти семь сфер заключены в восьмую хрустальную сферу, в коей укреплены звезды. А та заключена в величайшую из всех сфер, что, вращаясь, движет все остальные: Перводвигатель, Primum Mobile, приводимый в движение перстом Божьим. Ибо движется лишь то, что приводится в движение.
Подперев рукой голову, сидя среди монотонно кивающих братьев в библиотеке, брат Джордано воссоздавал в себе аристотелевское мироздание, как умелец строит корабль в бутылке. Время полагается движением Сферы viz [123], потому что движения измеряются им, а само время — сим движением. Как? Вокруг него бормотали братья, читая вслух свои книги: дюжина голосов, дюжина текстов, бестолковое осиное жужжание. Сие объясняет также общеизвестное высказывание, что деяния человеческие вершатся по кругу и что все прочие вещи, связанные с естественным движением, появлением и исчезновением, также движутся по кругу.
Он вздохнул, в уме остался мертвенно-пепельный осадок, как в летнее пекло. Почему неизменность лучше изменения? Жизнь есть изменение, а жизнь лучше, чем смерть. Этот мир совершенных сфер был похож на тот, что рисуют художники, когда в нескольких лигах над горами помещается дынька-луна, чуть выше звезды, как искорки, а из-за них, наклонившись, заглядывает к нам уже сам Боженька. Какая-то маленькая получалась вселенная, и мало что в ней было, пустой сундук, обитый железными скобами.
