— Что? — переспросил он.
— Здесь все, — сказала она. — Все, что я тебе задолжала. Я обещала тебе, что мы заработаем деньги, — они все здесь. Я тебе говорила. Я тебе говорила, что я их заработаю.
— Как? — сказал он.
— Пирс, только не задавай вопросов, ладно? Вот так, и все.
А теперь все кончено.
Раз и навсегда.
Ее передернуло дрожью, от головы до пят; потом она сказала, терпеливо, словно говорила с ребенком, про которого нельзя сказать наверняка, поймет он тебя или нет:
— Пирс, дорогой, может быть, у тебя все-таки найдется сигарета?
— Да, конечно. — Вчера он был здорово пьян и, против обыкновения, купил пачку фабричных, чтобы не сыпать зря табак, крутя непослушными пальцами самокрутки. Он порылся среди нечистой, сброшенной прямо на пол одежды. Ага, вот они. Теперь спички. Он сунул конверт под мышку и стал копаться в брючных карманах.
— Ты по-прежнему ненавидишь меня? — тихо сказала она у него за спиной.
— Я и не думал тебя ненавидеть. — Руки у него дрожали так, что он едва попадал ими в карманы, внутри гремели ключи и мелочь. — На, держи.
Она понемногу начала оттаивать; она медленно оглядела квартиру, и он видел по ее глазам, что она мысленно подгоняет это пространство под себя.
— Так чем ты тут все время занимался? — спросила она — Ты должна мне кое о чем рассказать, — сказал он — Совсем немногое.
— Нет, — сказала она. — Послушай. Если ты хочешь чтобы мы остались друзьями, а мне очень хочется, чтобы мы остались друзьями, так вот, если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, ты не должен задавать вопросов. Если ты спросишь, я все равно не отвечу. Просто не отвечу, и все, но мы перестанем быть друзьями.
Она смягчила интонацию:
— Может быть, когда-нибудь, когда все это успеет быльем порасти.
Она взглянула на него снизу вверх; и ему показалось, что в лице у нее проявилось что-то древнее, суровое и мрачное, как пустыня, что-то, что, вероятнее всего, таилось в выражении ее лица и до того, как она от него сбежала, а он забыл, или, вернее, попросту не замечал этого под ее более поздним, то есть собственно более молодым лицом. А может быть, во всем было виновато всего лишь сумеречное декабрьское утро.
— Договорились? — спросила она. — В чем дело?
Пирс начал смеяться.
— Что тут смешного?
— Ничего смешного нет. Совсем ничего. — Смех так и рвался из него наружу, грудь распирало, колени тряслись. — Таблеток наглотался. Таблеток-смешинок. Ну, не знаю я, в чем дело.
Он вынул из-под мышки конверт и бросил на кровать с нею рядом.
— Забирай, — сказал он. — Я не хочу. Не нужны они мне.
— Шутки шутишь, — сказала она. И опустила глаза. — Я вообще не собиралась к тебе подниматься. Думала, брошу в почтовый ящик, и все. Но в ящике слишком узкая щель. И ключ я где-то потеряла. И вообще не была уверена что ты до сих пор здесь живешь. — Она сбила с кончика сигареты пепел легким ударом крашеного ногтя. — Я же знаю, что они тебе нужны.
— Я… — начал он, а потом понял, что она имела в виду. Нужда нужде рознь. Он имел в виду, что ему нужно овсе не это. А она — что это все, на что он может рассчитывать.
— Скажи мне только одно, — проговорил он. — Ты вернулась?
Она медленно покачала головой.
— И что ты будешь делать дальше?
Она пожала плечами — одним плечом.
— Я просто вернулась обратно в город, — сказала она. — Поживу пока у Эффи. Пока не подыщу себе квартиру.
Где-то далеко-далеко, в самой глубине собственной души, он слышал свой голос, тот самый, который всего десять минут тому назад говорил об отречении от мира, об уединении; но теперь этот голос был окружен со всех сторон мигом собравшейся бог весть откуда и куда более мощной машинерией, машинерией хитрости и страсти, которая, казалось, даже и принадлежала вовсе не ему, а командовала им изнутри и с бешеной скоростью вырабатывала стратагемы, следила за каждым его движением, планировала каждый следующий шаг. Он подошел к холодильнику, постоял немного, а потом достал из заморозки бутылку водки. И стакан.
— Не подсматривай, не подсматривай — сказал он, заслоняя от нее руку, которой наливал себе в стакан. — Просто сегодня утром я совсем не в форме, ну, то есть абсолютно — только и всего.
