Но я вижу, что до него уже дошло, потому что на его лице появляется выражение ужаса, возмущения и зависти.
Я утешающе похлопываю его по руке.
— Обещаю, Дом, если все получится, ты первый об этом узнаешь.
— Именно этого я и боюсь.
Но я не думаю, что дойдет до этого — очень сомневаюсь. Слишком много препятствий нужно преодолеть. Вот, скажем, Роджер, бородатый второй номер хроники, который едва ли парой слов обмолвился со мной с тех пор, как я появился в редакции, но внезапно он расточает мне улыбки и интересуется, действительно ли я облевал сотрудницу PR на вечеринке в Винтнерз-Холл. Пока я это отрицаю, вклиниваются еще два хроникера и интересуются, правда ли, что я попросился на работу к Максу Хастингсу во время его процесса мочеиспускания. И как только мне удается от них избавиться, на меня обрушивается Луциан.
— Ты еще здесь? — спрашивает он.
— Не совсем.
— Как и всегда, по-моему? — говорит он, что меня радует, потому что, придумывая новые оскорбления, он может не заметить, что я ухожу с женской сумочкой, шубкой и шляпкой. Слава Богу, что не замечает, потому что все это время я тщетно пытаюсь придумать что-нибудь удовлетворительное на случай, если кто-нибудь это заметит.
Я уже почти в дверях, когда слышу сзади голос:
— Это же вещи Гермионы!
Я продолжаю движение, делая вид, что ничего не слышал.
Но кто-то хлопает меня по плечу. Это бородатый Роджер.
— Зачем ты взял вещи Гермионы?
— Она попросила меня принести их ей.
— Бог ты мой, Гермиона уходит?
— Нет, по-моему. Просто она…
Луциан внимательно слушает наш разговор.
— Роджер решил, что я хочу стащить шубу Гермионы, — объясняю я.
— А как на самом деле? — говорит Луциан.
— Ну-у, так и есть, мне очень идет мех.
— Ну и куда же ты ее несешь? — спрашивает он.
— Гермионе.
— Она уходит?
— Она просто хотела взять свои сигареты.
— Она же не курит.
— Курит. Но когда ты не видишь. Знает, что ты это не одобряешь.
— Глупая девушка. Скажи, чтобы она возвращалась и курила столько, сколько хочет. Нет. Я сам скажу ей об этом. — Он решительно шагает вперед. — Где она?
— Она вышла наружу. Где-то на улице. Трудно сказать точно. Я лучше пойду.
Он смотрит на меня пронзительным взглядом.
— Скажи ей, чтобы она не задерживалась, — говорит он.
Гермиона прячется в уборной.
Я стучу в дверь три раза.
— Все в порядке? — спрашивает Гермиона.
— Да. То есть нет, подожди.
Кто-то стоит сзади. Я оборачиваюсь.
Это Доминик, сияющий и показывающий мне нелепые, поднятые вверх большие пальцы.
— Пошел к черту, — отчетливо произношу я.
Он кивает, подмигивает и продолжает показывать большие пальцы.
Я прощально машу ему рукой. Он уходит, хихикая.
Мы с Гермионой незамеченными пробираемся к лифтам. Но когда мы ждем, чтобы двери лифта закрылись, слышатся приближающиеся голоса.
«Боже милосердный, сделай так, чтобы двери лифта закрылись, и я сделаю все, что ты пожелаешь — не знаю что, но что-нибудь хорошее», — думаю я про себя по мере приближения голосов, в одном из которых я узнаю бородатого Роджера, и жму большим пальцем кнопку закрытия дверей, хоть и читал где-то, что она ничего не делает в действительности и размещается чисто для психологического комфорта.
Должно быть, у Гермионы аналогичные мысли, потому что, когда дверь закрывается и лифт вне всяких сомнений начинает двигаться вниз, она издает долгий и мелодичный вздох. Я думаю: «Боже, наверно, примерно такой звук она издает, когда к…» — но замечаю, что она смотрит на меня и, возможно, читает мои мысли, и, чтобы скрыть свое смущение, произношу самые успокаивающие и лишенные эротизма слова, которые могу придумать:
— Ну и ну, близко было!
— Да, это было близко.
«Это было» произносится после некоторой паузы, в течение которой она явно пыталась продолжить данную тему разговора и поняла, что это невозможно. Я напрягаю мозги, пытаясь придумать слова, которые могли оказаться более удачными, типа: А помнишь эту сцену в „Роковой страсти"?..»
Но время ушло. Она невозмутимо смотрит поверх двери на мелькающие номера этажей, что дает мне возможность взглянуть в зеркало, где я сначала разглядываю свою торжествующую ухмылку, затем проверяю, не висят ли сопли и нет ли прыщей в складках носа, потом снова торжествующе ухмыляюсь и наконец разглядываю отражение Гермионы, которое так близко к моему, и поражаюсь нереальности происходящего.
