А если, бывало, я становился невыносим; если подчас моя детская ладонь внезапно каменела и шлёпала Николь (звенящая судорога пробегала от запястья до плеча) — то это вина моей лени, да, каюсь, моей лени! Из–за неё не выплёскивалась на белый лист моя тайна, которая после удара вдруг переливалась в Николь, переполняла её до самых глаз и стекала по скифским скулам к самому дрожащему подбородку. А я, мгновенно преобразившись в милого Толика, был тут как тут и уже гладил ароматные капли улыбающимися губами.
*****
Временами я просыпался по ту сторону ночи, в то самое мгновение, когда лет двадцать назад серьёзный Толичка будил бабушку словами:
— А что, если кто родится глухонемым и слепым, без рук и без ног?
— В таком случае, Анатолий, лучше и вовсе не родиться! — и сипел за стеной на разные лады безумный астматик Би–би–си.
Ты тоже был свидетелем этой поры, высунувши морду из–за туманного мыса Николиного локтя. Алюминиевое чрево часов булькало сожранными секундами. Мой взор неводом ходил по спальне: запутается в нём Николина туфелька из беличьего меха; достану я её, осмотрю, попробую на зуб, брошу и провожу оком на зыбкое дно. В такие минуты мой взгляд цеплялся за Николь крючком, сначала за висок, тикающий своим чутким механизмом, затем за грудь, которая уже уставилась на меня загоревшей рожицей, словно страдающий базедовой болезнью Александр с фрески на одноперсевую лучницу. А затем я проникал вглубь, под кожу (ты от любопытства всё забавнее закручивал свой хвост) и разглядывал вызревающего там ангела, хрупкого, нависающего над бездной в жестоком приступе начинающейся акрофобической истерики — только подтолкни — упадёт.
Так прошло три шелковистых года.
Тысяча и одно утро вскакивания с этой постели; тысяча и одна жаркая ванна — чтобы хорошенько размягчить буквенный ком да подманить его к кончикам пальцев правой ладони; тысяча и одна пахота пером по листу — вкривь и вкось, точно запряжённый богом буйвол джунглей! Тысяча и одно послеполуденное скольжение вверх по тропе, когда кожей пяты ощущаешь каждое систолическое содрогание сердца планеты — подчас я внезапно останавливался, с огненными икрами, с артериями мозга разрывающими череп взрывами своего дифирамба, и поднимал лицо к червонным маковицам берёз, населявших бывшую нейтральную полосу межрубежья. Сей же миг оттуда, точнёхонько мне в глаз, падала весенняя слеза, а костяшки моего кулака тотчас размазывали этот дар по глянцевой после бритья в Медеевой лоханке щеке.
За эти три года кожица Николь стала так тонка, так прозрачна! Ангел под ней оперился. Уже смущённо посматривал он по сторонам, прикрываясь от слишком яркого света крылом. Уже переплетал он от нетерпения ноги и упирался стальным пуантом в Николину пяту, розовую от ремешка сандального ошейника.
И как просто пролез Нечистый под эту кожу! Как молниеносно разорвал хрупкие крылья! Как запросто утвердился своим бронированным задом на клочьях ангельского тела — того самого, что я! я! понимаешь ли, зверёк, я! — по частям спустил с райских рейнских холмов и слепил моим семенем. Это произошло мгновенно, словно удар в сонную артерию ребром ладони инструктора израильского спецназа в Негеве — ррраз! — и вот он уже скользит, с неумолимой точностью уклоняясь от виртуальной траектории автоматной очереди к новому противнику с пластмассовым лезвием в безнадёжно сжатом кулаке.
И я ясно видел, как это исчадье ада — помесь волчицы с лисом — выглядывало из–под кожи моей жены, скалило с сатанинским бесстыдством зловонную пасть да запускало когтистые лапищи оборотня в Николину пипку.
Лучше было не смотреть на это! И я отводил взор. Брал Николь за безымянный палец и, не отрывая от него ни глаз ни губ, спрашивал: «Ты ли это?» Тотчас её ладошка замирала и леденела, словно кто–то изнутри вставлял в неё свой пятипалый член. Я поднимал взор — медленно–медленно — к лицу Николь. Она сей же час принимала томную писательскую позу, упёршись перстом в висок, отчего её бровь становилась шаляпинской, а око — монгольским. А сквозь её кожу — да так, что у меня на шее вставал дыбом пух, — оскаливалась смердящая пасть и отвечала мне задушевным голоском Николь, чьи губы в этот миг превращались в отражение губ оборотня, собирая всё–таки и абсорбируя своей внутренней опалённой стороной дьявольское зловоние, и отдавая мне выкуп за убийство — тошнотворные ароматы клубничного чевингума.
