— Что там за юрты?
Ударил я кулачищами себя в грудь и говорю с гордостью:
— Это военные палатки. Подполковник Фахри для нас порадел. Вот какой он человек! Не допустит его душа, чтоб малые ребята под открытым небом спали. Поутру он и сам сюда прибудет, бумаги на эту землю нам привезет.
— Да продлятся его дни! Тыщу лет жизни его матери, коли жива; а коли нету в живых, пусть земля ей будет пухом!
Дядя Вело рот разинул. Смотрит на широкие поля, на пастбища, глазами моргает, обалдел совсем.
— Скажи-ка, — говорит, — весь этот выгон наш будет?
— А чей же, дядя Вело! Ясное дело, наш! Фахри-бей и палатки нам строит.
Закачал он головой:
— Убей меня, не поверю. Земле — конца-края не видать, и никакого тебе аги!
Расхохотался я:
— Вот завтра подполковник Фахри даст тебе в руки бумагу, тогда поверишь.
— Клянусь, не поверю! Пусть хоть сам падишах фирман пришлет! Где это видано, чтоб такое пастбище насовсем ничейным рабам отдавали!
Джано в наш разговор вмешался:
— Послушай, Вело! Еще услышу от тебя: «Ничейные рабы», — тут же челюсть набок сворочу. Понял?
— Молчу, Джано!
Джано ноздри раздул.
— И не скули, не порть нам игру, а то раскаемся, что забрали тебя с собой. Дитя малое и то из рук куска хлеба не выпустит. А нам кряхтеть да молча смотреть, как за нашим добром рука тянется? Как бы не так! Раб ты, до смерти забитый, запуганный, оттого и воли боишься! Человечья жизнь тебе и во сне не снилась, вот ты и трясешься со страху. Ну, да ладно! Свою землю руками пощупаешь — потверже станешь. Земля и сухой росток оживит, труса в джигита оборотит.
Молчит дядя Вело. Джано спохватился.
— Э-э! Да что ж мы стоим! Айда в лощину, солдатам пособить надобно!
Вывели мы весь обоз в лощину. Одни взялись вместе мулов разгружать, тюки таскать, другие палатками занялись. Ребята малые со скотиной на лугу резвятся: скачут, кувыркаются, чехарду затеяли — раздолье им здесь, и только!
Все палатки затемно разбили, на семью по палатке. Женщины тут же взялись стряпать базлама[38]. Староста велел козленка заколоть, солдат угостить. Джемо взялась его на вертеле жарить.
Джано кликнул мужчин — землянки поглядеть, покуда ужин собирается. Пощупали стены — стены добротные, изнутри плетнями подперты. Сами землянки просторные, любой семье места хватит. У Джемшидо уж на что большая семья: мать, сестра увечная, две жены, шестеро детей — и то говорит:
— Не землянки, а крепости! Мое войско и то в любой разместится.
Ужинать уселись в один круг. Смех, шутки так и сыплются. Берет староста голову козленка, Джано подает:
— Что, джигит, зубы твои еще не притупились?
Ходил по деревне слух, будто челюсти у Джано крепче волчьих. Смотрим, и вправду, в один присест схрустал всю голову вместе с костями. Смеху тут поднялось! Развеселился народ. А Джано и говорит:
— Когда молодой был, зубы у меня еще острее были. Коровьи головы, как муку, уминал.
После ужина Джемо вынесла мне зурну, один парень давул в руки взял — пустились все в пляс, так что горы застонали. И солдаты, на нас глядя, разошлись. Двое, что из-под Эрзрума, кричат мне:
— Сыграй-ка нам «Красивый браслет», мы тоже отпляшем.
Сыграл я им. Оттопотали — только гром от каблуков.
Так за шутками, за плясками мы свой первый вечер на новом месте и скоротали. Даже дядя Вело ожил. Я сам слышал, как он бормотал про себя: «Пошли нам, творец, поболе таких дней!»
Поздно ночью усталый народ спать повалил. Джано говорит:
— Надобно двух молодцов с ружьями на дозор выставить. А то захрапим, а Сорик-оглу тут как тут: налетит, скот угонит. Недаром говорят: вода спит, враг не спит.
Ефрейтор хлопнул его по плечу.
— Что ты, брат! Кто рискнет на военный лагерь напасть! Иди спи спокойно!
Не стал Джано спорить с ефрейтором.
— Твоя правда, ефрейтор. После пирушки у меня мозги набекрень.
Ушли солдаты спать, а Джано потихоньку кивнул Джаферо и Рустему, чтоб с ним в дозор собирались. Взяли они ружья, залегли у землянок, до утра караулили. Однако ночь прошла тихо.
Перед сном мне Джемо шепчет:
— Что в первую ночь на новом кочевье загадаешь, то и сбудется.
Поцеловал я ее.
— Приказывай, чего для тебя загадать.
Прижалась она ко мне.
