Пока ее зять провожал этого странного старого доктора, Элизабет Уоринер стояла у окна и сквозь кружевную занавеску смотрела на залитую лунным светом улицу.
Хотя потеря колье и беспокоила ее, эта утрата была всего лишь крохотной каплей дождя в той буре, которая невидимо сотрясала ее хрупкую фигурку. Проводя глазами мелькнувшего за окном доктора, она повернулась, чтобы увидеть перед собой того, кто занимал все ее мысли, чье дорогое ей лицо так хорошо можно было разглядеть при свете луны.
— Лучше зажечь свечу, — шепотом сказал он.
— Она уже легла спать.
— А миссис Джонс? Ей покажется очень странным, если она увидит нас в темноте.
— Миссис Джонс спит в детской возле маленького Джона. — Лиззи взяла из рук Тоби незажженную свечу в надежде, что теперь он обнимет ее. — Она уже спит, — убеждала его она.
Лиззи видела, как у него кривились губы и дрожал подбородок.
— Мне так жаль, — сказал он. Она приложила палец к его губам.
— О Тоби, какой ты глупый.
Лиззи обняла его, но его тело словно застыло от свалившихся бед, поэтому, услышав скрип половиц наверху, он мгновенно отшатнулся от нее.
— Мы должны зажечь свечу, — настаивал он. Когда Лиззи взяла его за руку, он судорожно ухватился за нее.
— Извини меня за колье, — промолвил он. — Завтра ты получишь его обратно.
— Тобиас, мне плевать на это глупое колье.
— Милая, дорогая Элизабет. — На этот раз он обнял ее по-настоящему, прижав к себе так крепко, словно хотел почувствовать, что же так тревожит ее сердечко. — Милая, прелестная Элизабет, ведь это единственное твое украшение. Что ты говорила жене Клостера о камешках? Ведь я слышал. Разве ты не говорила, какую радость тебе доставляет просто смотреть на них в оправе?
— Теперь это не так важно.
— Не так важно, потому что я совершенно по-идиотски позволил украсть их у тебя?
— Тоби, ты же не считаешь это кражей.
— Ты получишь колье обратно завтра к полудню, обещаю тебе.
— Даже если бы его украли, мне было бы все равно. Другие события поважнее этого. Маленький Джон, кажется, скоро поправится. — Лиззи посмотрела в лицо Тоби и поняла, что он совершенно не замечает ее взволнованного состояния.
— Малыш вел себя храбро, — осторожно сказала Лиззи. — Я хочу поговорить с тобой о важном вопросе, дорогой Тоби.
Лицо его стало серьезным.
— Говори, дорогая.
— Что говорить, дорогой Брат?
— То, что хочешь сказать.
— Муж, — произнесла она, и он, услышав это запретное для них слово, снова обнял ее и покрыл ее лицо поцелуями.
— Ты любишь меня, мой Муж?
— Ты же знаешь, что люблю. Ты хорошо это знаешь.
— И любишь все, что во мне?
— Все до остриженных кусочков твоих прелестных ноготков.
— И…
— Дай я поцелую тебя за все твои мысли.
Она высвободилась из его объятий.
— Боюсь, милый, что мои мысли не понравятся тебе.
— О Лиззи, — шутливо упрекнул он ее. — Как ты можешь такое говорить обо мне?
— Потому что мои мысли о нашем ребенке.
— Детка, этого не может быть!
— Нет, Тоби, может и уже случилось.
Он отпрянул от нее.
— Господи, Лиззи, что ты говоришь?
— Я знала, что мои мысли не понравятся тебе. Не надо было меня расспрашивать.
— Лиззи, не шути надо мной.
— Я не шучу, мой Муж.
— Это твое воображение.
— Воображение? — Она повысила голос. — Никакого воображения. Ничего, во всяком случае не более того, что ты и сам мог бы предвидеть, когда взялся мне помогать складывать тяжелое покрывало.
Так приглушенными и взволнованными голосами переговаривались они в темной гостиной, пока не заметили мерцающий огонек на лестничной площадке, который приближался, скользя, как некий дух, а за ним вскоре можно было разглядеть округлую фигуру в белой ночной рубашке.
