Майское солнце прямыми лучами падало на белье, вздувшееся пузырями и булькающее в прачечном котле.
В данный момент стирка была единственным занятием Эдварда Констебла, который решил, что неплохо бы урвать минутку и погреться на солнышке. Но и здесь он заметил, что Джек Мэггс, словно приклеенный, с ним рядом, и теперь темная, наполненная паром прачечная стала казаться Констеблу куда привлекательнее, чем солнечные лучи.
Пока он помешивал в котле простыни и наволочки, его напарник, прислонившись к старой стене, был занят менее полезным делом — он с беспечным видом дымил трубкой; ароматный табачок действовал на Констебла тонизирующе, он глубоко вдыхал в себя удивительную смесь черного табака с мыльными парами.
— Груша зацвела, — нарушил молчание Констебл.
— Да, груша, — отозвался Мэггс.
После этого оба снова замолчали. Констебл чувствовал легкое покалывание в шее и общее напряжение в мышцах, отнюдь не всегда неприятное, от того, что кто-то, пока еще незнакомый, кружит вокруг тебя.
— Я долго жил с секретами, — наконец подал голос Джек Мэггс.
У Констебла екнуло сердце.
— Вы знаете, откуда я? — в упор спросил его Джек.
— Нет.
— Не сомневаюсь, вам уже все рассказала наша маленькая мисс. — Джек Мэггс стал чаще попыхивать трубкой. — Я из Нового Южного Уэльса. Вот так. Теперь вы услышали это от меня самого.
Констебл в смущении уставился на клубившийся над котлом пар.
— Зачем вы мне говорите это, мистер Мэггс?
— Три года из этого времени мне довелось провести в аду, который называется Моретон-Бэй. Там могли убить человека за то, что ему известен чужой секрет.
— Убить? — Констебл невольно вспомнил о тех, у кого были такие же секреты, как и у него: лейтенанта Джона Хепберна, барабанщика Томаса Уайта и других отличных ребят, которых судили и признали виновными. После Ньюгейта они канули в Лету. — Вы хотите сказать, что всех их ждала виселица?
— Нет, нет, — нетерпеливо отмахнулся Мэггс. — Выслушайте меня: если вы знаете что-то такое же опасное, как то, что теперь знаете обо мне, значит, вы опасны для меня.
— Вы можете быть откровенны со мной, Джек.
— Я стараюсь, Эдди. Слушайте дальше: в колонии Моретон-Бэй все заключенные шпионили друг за другом. Таким образом им удавалось держать нас в ежовых рукавицах. Если бы мы с вами были приятелями там, то вы обязаны были бы рассказать мне свой секрет, если случайно узнали мой. Мы были бы тогда в одинаковом положении.
— Джек, вы никак исповедуетесь?
— Нет. Я хочу поторговаться с вами. Я расскажу вам свой секрет.
— Но вы уже рассказали.
— Теперь мне нужен ваш секрет. Я заплачу за него вдвойне.
— У меня нет секретов, — осторожно сказал Констебл. — Какой секрет?
— Тот, что я увидел на вашем лице, когда вы вошли в спальню мистера Спинкса.
— Вы считаете, что мой секрет был написан на моем лице?
— Да.
— Он был в моем поведении? Или в том, как я говорил?
— Он был на вашем лице.
— Так очевидно?
— Так очевидно.
— Что же вы мне скажете?
— А то, что Генри Фиппс мой сын.
— Ваш сын? — Констебл растерялся. — Вы хотите сказать, что он для вас вроде сына? Как бы сын?
— Смысл этого слова достаточно ясен.
— Вы хотите сказать, что он ваше родное дитя? Или вы, как старший по возрасту, стали для него, младшего, как бы отцом… в большинстве случаев.
— Как бы это ни называлось, здесь все совершенно ясно, — сказал Мэггс, и Констебл понял, что ему придется выдержать его потемневший взволнованный взгляд.
— Генри боится меня, не так ли? — потребовал ответа Мэггс. — Ваши друзья видели его, так?
