– В таком случае вы послать им предупреждение?
– Кое-кому могу. Достаточно многим.
– Хорошо. Тогда пусть остаются начеку, если вдруг почувствуют нечто уродливо-зловещее, такое, чего раньше не встречали. Если расслабиться и отпустить на волю свои чувства, можно его заметить довольно-таки издалека. Это будет оружие такого же рода, как и у Маккета. Если они почувствуют подобное, значит, еще один убийца-эльф пришел за мной.
– Чем вы их так достали?
– Ну, у меня есть враги.
Он решил не углубляться.
Пришел Эбрамис, а с ним два стражника и слуга. Меня подняли, перевернули, сменили постель. Спросили, нужно ли мне воспользоваться ночным горшком, я сказал, да – но подробности никому не интересны. Стражники вежливо отвернулись. Когда я снова лежал в кровати, меня знобило. Потом меня покормили и я заснул, но несколько раз просыпался. Сны.
Во время одного из таких пробуждений я обнаружил, что Ротса как-то очень уж ластится ко мне – трется головкой о мою щеку, вылизывает мне уголок рта. Что-то новенькое. Я спросил у Лойоша, он сказал: «Ты ей нравишься, босс», и на душе стало как-то теплее. Странно. С Ротсой у меня все вышло странно, мы связаны, так сказать, магией, которая не должна была сработать. Я призвал ее так, как колдуны призывают дружка – но уже взрослой note 8. Она сошлась с Лойошем и потому, в общем, оставалась со мной, но моя связь с Ротсой оставалась в лучшем случае слабенькой, обычно мы общались с помощью Лойоша. И теперь я, оказывается, ей нравлюсь. Приятная неожиданность.
Ночь, наконец, истекла. Утром я не чувствовал себя лучше, однако Эбрамис, похоже, придерживался иного мнения, потому что на сей раз к супу прилагались сухарики. Лекарь посмотрел на то, что колдуны сотворили с моими ожогами, и одобрительно кивнул. Затем он занялся моей рукой, а я снова отвернулся к картине. Под каким бы кровом я ни провел остаток своих дней, если у меня когда-либо будет этот кров (или, если уж об этом речь, остаток дней), сомневаюсь, что повешу там картину с водопадом. И об искусствоведении, пожалуй, тоже лучше забыть.
Наконец меня оставили в покое.
«Надо решить, каков наш следующий ход, босс.»
«Уже решено. Возвращаемся в гостницу. В «Мышь».»
«А дальше?»
«Не знаю. Пожалуй, мне нужно поправиться.»
«Босс, у тебя два варианта. Или ждать несколько месяцев, пока ты поправишься, – он не добавил «если вообще поправишься», – или снять амулет, после чего тебя, вероятно, быстро прикончат.»
«Может, есть еще вариант.»
«Какой?»
«Не знаю.»
«Надо придумать безопасный способ, как бы убраться отсюда, пока…»
«Нет. Мне еще осталось тут кое-что сделать.»
«Босс, скажи мне, что ты просто пошутил над старым другом.»
«Нет.»
Лойоша это настолько ошарашило, что он молчал несколько минут, пока не появились носильщики. Они подняли меня вместе с постелью и всем прочим, и переместили вниз по лестнице и наружу, в повозку. Мой ящик был там же.
Переезд тоже был ночным, но все же получше того, прежнего. Теперь мне не пришлось тратить все свои силы, удерживаясь от крика. Я мог смотреть на звезды, созерцать их, соединять воображаемыми узорами – так, как делают многие, кому дано их видеть.
Мы остановились в двух шагах от черты города. Я спросил у стражника, почему, он пожал плечами и ответил: таков, мол, приказ.
Прежде чем я велел Лойошу слетать посмотреть, что там, он снялся с места. Ротса осталась со мной: крылья распахнуты, грудь колесом, шея выгнута, а рот открывается и закрывается – так джареги напоминают, что у них имеются весьма острые клыки. Стражники, которые остались рядом со мной, нервно переглянулись.
«Все в порядке, босс.»
«Что там такое?»
«Надо было нам самим об этом подумать. Они договариваются переправить тебя черным ходом.»
«А. Да, нам надо было подумать об этом самим.»
Движение возобновилось, и в конце концов меня сняли с матраса, чтобы внести в «Мышь» черным ходом. Наверное, имелись важные резоны вывести его таким узким. Отыщу архитектора, переломаю ему ноги. Носильщики несколько лет поднимали меня по лестнице, причем один держал меня за руки, а другой за ноги.
Когда я наконец распластался на кровати – в другой комнате, но кровать там была такой же, – я только и мог, что лежать и внимать собственным стонам. Признаюсь откровенно: пренеприятные звуки.
