— У меня болит живот, — говорит он.
Взрыва не будет: Крис поворачивается и уходит в темноту.
Доедаем. Помогаю Сильвии вымыть посуду, а потом садимся ненадолго у костра. Фары выключаем, чтоб не сажать аккумуляторы — ну и все равно это не свет, а уродство. Ветер поутих, и костер слабо светит. Немного погодя глаза привыкают. Еда и злость несколько сняли сонливость. Крис не возвращается.
— Не думаешь, что так он тебя просто наказывает? — спрашивает Сильвия.
— Думаю, — отвечаю я, — хотя дело не в этом. — Немного поразмыслив, добавляю: — Это термин из детской психологии, а такой контекст мне не нравится. Давай лучше просто скажем, что он — отпетый мерзавец.
Джон посмеивается.
— Ладно, — говорю я, — хороший был ужин. Вы уж меня за сына извините.
— Да все в порядке, — отвечает Джон. — Только жалко, что он ничего не поест.
— Ему хуже не станет.
— Не боишься, что он заблудится?
— Нет, тогда он начнет орать.
Криса нет, делать нам нечего, и тут в меня проникает окружающее пространство. Нигде ни звука. Одинокая прерия.
Сильвия говорит:
— А у него, по-твоему, правда болит живот?
— Да, — несколько догматично отвечаю я. Скверно, что тема не заглохла, но они заслуживают объяснения получше. Вероятно, чувствуют: здесь кроется больше, чем сказано. — Уверен, что болит, — наконец произношу я. — Его уже раз десять проверяли. Однажды было так плохо, мы думали, что аппендицит… Помню, мы поехали в отпуск на север. Я только закончил составлять конструкторское предложение на пятимиллионный контракт — оно меня едва не прикончило. Там же совсем другой мир. Ни времени, ни терпения — и шесть сотен страниц информации, которые надо сдать за неделю кровь из носу. Я уже был почти готов убить трех разных людей — и вот мы решили, что лучше на некоторое время податься в леса… Уже не помню, куда именно мы приехали. Голова кругом шла от технических данных, а Крис просто криком кричал. До него дотронуться нельзя было, пока я наконец не сообразил, что надо быстро его хватать и везти в больницу. Где она была, я напрочь забыл, но у Криса там ничего не нашли.
— Ничего?
— Ничего. Но были и другие разы.
— И врачи так и не понимают? — спрашивает Сильвия.
— Весной поставили диагноз — симптомы душевной болезни, в зачатке.
— Что? — переспрашивает Джон.
Стемнело так, что не видно ни Сильвии, ни Джона, ни очертаний холмов. Хочется услышать хоть что-нибудь вдали, но ничего не слышу. Не знаю, что им ответить, поэтому не говорю ничего.
Если вглядеться, различишь звезды над головой, но из-за костра их разглядеть трудно. Ночь вокруг непроницаемая и густая. Сигарета дотлела до пальцев, и я ее гашу.
— А я и не знала, — произносит голос Сильвии. Все следы злости растаяли. — Мы все думали, почему ты взял с собой его, а не жену. Хорошо, что сказал.
Джон подталкивает головешки в костер. Сильвия спрашивает:
— Как ты думаешь, из-за чего это?
Джон резко выдыхает, словно бы одергивая ее, но я отвечаю:
— Не знаю. Причины и следствия тут, похоже, не применимы. Причины и следствия — результат мысли. А мне кажется, душевная болезнь наступает еще до мысли.
Для них в этом нет смысла, я уверен. И для меня-то смысла не очень много, а я слишком устал, не могу рассудить и потому бросаю, не договорив.
— А что думают психиатры? — спрашивает Джон.
— Ничего. Я все прекратил.
— Прекратил?
— Да.
— Так лучше?
— Не знаю. Рационально я не могу объяснить, почему так не лучше. Мой собственный рассудок не дает. Я об этом думаю — обо всех «за», планирую визиты к врачам и даже ищу номер телефона. А потом разум запирает — будто захлопнулась дверь.
— Здесь что-то не так.
— Вот-вот, все так считают. Меня, наверное, хватит ненадолго.
— Но почему? — спрашивает Сильвия.
— Не знаю я, почему… просто… Не знаю… Они ведь не сокровенные…
Удивительное слово, думаю я, никогда его раньше не употреблял. Не сокровенные… Звучит как-то по-крестьянски… не одной крови, не под одним кровом… корни похожи… здесь и сокровище, и родство, и откровенность… они не могут ему быть внутренне близки — они не сокровники ему… Вот как, точно, да.
Старое слово — такое древнее, что почти ушло на дно. Как же все переменилось в веках-то. Теперь любой может «писать кровью сердца». И предполагается, что каждый так умеет. Но тогда, давно, с этим потаенным сродством рождался — и без откровенности уже было никак. А теперь она обычно всего лишь панцирь — как у педагогов в первый день учебного года, они просто покровители. Но что о задушевной
