— Ты чаго бегаешь-то? — Насупился батя, злится он. Мучает его, что я утром-то встаю как все — глаза открыл, считай, проснулся, а вот работать в поле не загонишь, всё норовлю сбежать.
— Так я это… — Что бы такое сказать, что бы точно шлангой по заднице не получить? Уф…, что-то не лезет ничего в голову с просони-то…, о! — Я со сна-то подумал, тревога то, вот и побёг. До арсеналу. — С честными глазами говорю. И головой на всякий случай киваю, да пытаюсь сообразить в какой стороне у нас арсенал-то в Новом стоит. Вроде как раз у сеновала его и строили мы…, или дальше, у Амбара? Хех, амбар. Даже Амбар. По привычке назвали, а ведь, по сути, настоящая крепость внутри крепости. Там и запасы у нас и инструменты самые важные и генератор, тоже там он стоит, гудит всю ночь, собака свинская. Не уснёшь из-за него, а уснёшь кошмары снятся. Вот ведь тоже, какая вещь полезная, какая важная, а ведь сама по себе-то сволочь какая ж противная-то! Парадокс жизни. Оно бывает. Вот Пашка — хороший хряк, добрый, а на деле что? Сало на зиму и мясо скусное…, что-то я не про то задумался совсем. Точно шлангой получу.
— Врёшь стервиц паршивай! — Батя губы кривит, а говорит уверенно, весомо так. Но я-то его хорошо знаю, чай шишнадцать лет в одной хате живём — сомневается он, не знает, верить аль не верить. Ведь мог я и правда с его воплей, да спросони перепугатьси, молод я опять же, а значит по определению психика у меня неокрепшая, шаткая. Так кажись, учительница наша нам сказывала. Там ещё, дома сказывала — она теперь вообще как призрак какой-то. Я её и вспомнить уже не могу. Только блузка эта белая, помню вот что белая, а всё остальное, ну, что выше блузки, да что ниже, вот хоть убей, не помню. Да и школа стала как-то из памяти стираться. Эх…, бррр, что-то ностальгия грызть начинает. Ничего хорошего в том нет, в том только шлангой по заднице можно найтить.
— Не вру батя! Перепугалси я. — Киваю головой, ну, для убедительности. — Сильно перепугался. Вот был бы моложе так и кровать бы напугал, а так хоть в грязи только извалялси, без стыдобы ентой. Кричишь громко бать, а я спал ведь, сон плохой вот ещё снилси.
Батя покраснел весь. Стесняется это он. Вчерась ещё набольший наш, да старейшина орали на него — весь Новый слыхал.
— Оболтуса ты своего будишь так что куры нестись перестають! Ты это брось нам тут!
Оболтус — это про меня значит. Меня вообще дома ещё соседи хорошо знали. Вот, Виталька — ну не знает никто. А вот про оболтуса спросишь — и дом покажут и скажут, как пол лета от сенокоса отлынивал. А я ведь что, я ничё. Не отлынивал я. Просто возраст у меня такой, переходный. Мне вот внимание надо, молочка парного, да Любане цветочков нарвать — хорошая она Любаня-то. Женюсь я на ней. Ну, выросту когда. То есть через год другой уже. Вот, а мне что-то всё больше шлангом да по заднице…, эх, что поделаешь, где в деревне-то, да кто разглядит-то мой тонкай внутренний мир!
— Ну, ты это…, Виталь, ты это давай. — Бормочет батя, смущается. Вот и за ружьё опять пальцами лапается — это он когда нервничает, всегда так. Тут у него привычка эта появилась. Дома-то ружьё дома всё время лежало, а тут нельзя так. Тут ружьё с собой надо, даже в Новом. А то вот было на днях, кошак по ночи перелез через изгородь и куру задавил. Дядя Прокоп из дому вышел, когда кошак куру-то давил — он по ночи часто выходит. Говорит сон у него лучше, если он перед сном прогуляется. Мы то что? Мы верим, киваем всегда, сочувствуем, Прокоп он старенький, пусть его. Главное что бы он по большому на ночь глядючи ходить не стал. А так пусть его — просто мы в его любимом месте забор не чиним, да не ходим туда вовсе, пусть оно так вонят, без нас. Да, а вышел-то он, да без ружья вышел. А кошак его увидал. Прокоп еле ноги унёс и причину прогулки ночной своёй, всю на крыльце и оставил, да с процентами в виде других ингредиентов. Цельных пять минут Прокоп дверь свою плечом подпирал (и откуда у старика только силы взялись?), пока кошак её драл на щепу, да мужиков наших будил. Они-то уже с ружьями вышли. Кошака так дробью нашпиговали, что он в весе кило три прибавил! И ведь сбежал кошак-то. Живучие они. По утру всем Новым искать его выходили — на поле Игнатьевском нашли. Убежать-то убежал, да не далеко убежал. На поле том и помер. Мы шкуру его уж приспособили, в Амбаре, набольшему коврик бабы наши соорудили. Хороший получился. У кошаков шёрстка хорошая, красивая она. А когда сдохнет, она почему-то ещё и зелёным так вот прям красиво, переливается вся. Не будь кошаки такие зверские, дядя Федот, наверное, и их разводить бы стал. А чего? Кроликов же дома разводил? Разводил. И кошаков мог бы. Да зверские они, никак оно не выйдет. А вот мышков местных он разводит…, правда, это по-моему не мышки вовсе, а крыски свинские какие-то. И зачем они Федоту? Мало ему его делянки что ли.
