— Каким образом он вас обманул?
— Мирон Яковлевич сфотографировал моего отца и продал мне фотографию за тысячу рублей.
Видимо, я чего-то не понял; есть люди, которые в цепи разговора пропускают некоторые логические звенья.
— Чарита Захаровна, повторите еще раз…
— Смиритский сфотографировал отца и продал мне карточку за тысячу рублей.
— Фотопортрет?
— Черно-белая, шесть на девять.
— Тогда почему так дорого?
— Фотография с тенью.
— Ага, — вроде бы согласился я с баснословной ценой за тень. — С тенью… Какой?
— Темной.
— Разумеется, с темной; белых теней, наверное, не бывает.
— С белой тенью стоило бы дешевле, — объяснила Лалаян.
Я заглянул под прическу. Нет, не шутит: волоокие глаза суровы, носик прям, губы припухли.
Следователь обязан знать всё, я убедился в этом — еще в первый год работы, при первом же осмотре трупа. Дело в том, что знать толк в одежде и следовать моде я полагал занятием для мужчин никчемным. Но, начав в протоколе описывать одежду погибшего человека, я вдруг понял, что у меня нет ни слов, ни понимающего взгляда; указал лишь название да цвет — пиджак мужской, черный. Ни сорт материи, ни покроя, ни фасона, ни подкладку… Или вот еще: однобортный или двубортный? Пришлось учить разрезы и вытачки, набивные ситцы и всякие поплины…
И теперь мне никак не хотелось признаваться этой гордой женщине, что не разбираюсь в тонкостях фотографии. Почем нынче эти тени и почему черная дороже белой? Сижу днями в кабинете, на выставки художников и на всякие вернисажи не хожу. Может быть, зародилось какое-нибудь новое направление в художественной фотографии с непомерно дорогими тенями? Впрочем, был я в музее и не так давно, когда Алик-живописец одурманил смотрительницу и вырезал из рамы натюрморт «Лимон и две груши».
— Чарита Захаровна, я плохо разбираюсь в фотографии, поэтому задам еще вопросы… Чего тень-то такая дорогая?
— Потому что Смиритский мошенник!
— Не платили бы.
— Деньги взял вперед.
— Зачем дали? И почему Смиритский, а не фотограф?
— Мне придется сделать небольшое отступление…
— Сделайте, а то я ничего не понимаю.
Лалаян опять провела рукой по лбу; теперь я знал, что это не досадливый жест — упругие колечки се волос падали на лоб и щекотали кожу. Каждый подобный взмах гнал по кабинету сладкую волну увядающего жасмина.
— Моему отцу шестьдесят пять лет. Здоровье у него неопределенное. Может умереть сегодня, а может прожить еще двадцать лет. Тут не угадаешь.
— Понял: вы решили сделать фотографию на память?
— Таких фотографий в доме навалом.
Но мне уже открылось кое-что другое: нет, не я непонятливый, а эта Лалаян по какой-то причине не решается говорить правды.
— У отца республиканская пенсия, двухэтажная дача, трехкомнатная кооперативная квартира… Машина, которой он не в силах управлять. Между прочим, работал директором крупного объединения.
— Чарита Захаровна, ну а если бы отец работал директором мелкого предприятия? Какое это имеет отношение к фотографии?
— Мне перевалило за тридцать! — вдруг вспыхнула Лалаян. — Первый муж умер, со вторым развелась. Должна я позаботиться о себе?
Среди прочих признаков ума логику я почитаю за первейший. Бывает, что неумного человека допрашивать труднее, чем лживого. К чему она сказала о потерянных мужьях и заботе о самой себе?
— Разумеется, — надумал я поддакнуть.
Это ее подбодрило — Лалаян потянулась ко мне через стол, видимо, для доверительного разговора, отчего прическа, как Пизанская башня, сильно накренилась, обещая упасть на меня.
— Смиритский по фотографии узнает о приближении смерти.
— По любой?
— Только если сам фотографирует.
— Как же узнает?
— Под действием его биотоков на фотографии появляется тень.
— Тень — кого?
— Того, кого фотографируют. За спиной стоит.
— Ну и что она значит?
— Если белая тень, то человек будет жить. Если черная, да еще рядом, то скоро умрет.
— Итак, Смиритский сфотографировал вашего отца…
— Да, за тысячу рублей.
— Какая же вышла тень?
— Черная, за самой спиной. Мирон Яковлевич сказал, что проживет отец не больше двух месяцев.
— Умер?
Вместо ответа Лалаян усмехнулась злорадной усмешкой, скривившей ее пухлые губы.
