На пороге стоял мужчина в ярко-белом, как сахар на изломе, ворсистом халате. Видимо, пока я оглаживал да поглаживал портфель, дверь открылась бесшумно.
— Вам кого? — спросил он удивительно глубоким и приятным голосом, который располагал к нему сразу и бездумно.
— Мирона Яковлевича Смиритского.
— Слушаю вас…
С годами я стал подозревать, что дьявол существует. Захожу, к примеру, в булочную и вижу горелую буханку; знаю, брать ее нельзя, тем более что рядом полно хлеба нормального, — моя рука описывает дьявольскую дугу и берет эту самую горелую буханку. Вхожу в электричку и замечаю пьяненького мужичка; не терплю их, полно свободных мест — мои ноги выделывают дьявольские кренделя и усаживают меня с пьяным. Беседую с заведомым дураком, хорошо зная: говорить ему о глупости что пытаться перекричать реактивный двигатель, — нет же, непременно вверну какую-нибудь сентенцию типа «лучше потерять с умным, чем найти с дураком». Водит меня дьявол, водит.
Казалось бы, надо Смиритскому представиться, показать удостоверение, объяснить цель прихода и потом допросить. Но дьявол подвернувшейся возможности не упустил. Хотя при чем тут дьявол, коли я убежден в бесперспективности расследования? Можно и пренебречь формальностями.
— Мирон Яковлевич, нужна ваша помощь…
— Как меня нашли?
— Адрес дал один человек, но просил его не упоминать.
— Входите.
Мы миновали сумрачную переднюю и попали в комнату, в которой много чего было, но казалось, что ничего нет. Из-за стола. Он находился посреди, в некоем геометрическом центре, где все сходится и откуда все расходится. Его можно было бы назвать прямоугольным, ибо стол слегка вытянулся, но прямых углов не выходило, потому что длинные бока закруглялись дугами; короткие же легли параллельно. Впрочем, удивляла не только форма стола и его царственное положение, но и белизна — пластик, что ли такой? — и хирургическая чистота; удивлял торшер, нависший над столом странным овальным, тоже белым, абажуром, как вытяжка над плитой; удивляли два кресла, чем-то походившие на зубоврачебные. Друг против друга, разделяемые столом.
— Мне, видимо, надо представиться…
— Не обязательно, — почти ласково заверил Смиритский.
— Хотя бы имя, возраст…
— Узнаю без вашей помощи.
— Как? — не удержался я от любопытства.
— Взглядом. Да вы садитесь.
Сев, я оценил функциональность этого комплекса. Белая столешница, белый свет торшера, белый халат… И в этом белом, как бог в центре мироздания, черные глаза Смиритского, уже препарирующие меня. Я понял, что попал под микроскоп, под электронный…
Минута прошла, вторая… Смиритский молча жег меня взглядом. Разумеется, на своей работе я привык ко взглядам. Преступнички так сматривали, что у меня стучало в висках и хотелось заслониться. Взгляд Мирона Яковлевича был иным, без ненависти и недоброжелательности, но возникало дикое ощущение, будто в тебя вползает что-то темное, скользкое и бесконечное.
— Вам лет пятьдесят, — наконец заговорил Смиритский. Это нетрудно определить по моему лицу.
— Женаты, имеете одного или двух детей.
Большинство людей женаты и большинство имеет одного-двух детей.
— Занимаетесь интеллектуальной работой.
Ну, это по очкам и портфелю.
— Не курите, не пьете, много читаете и пишите, спите плохо…
Шерлок Холмс угадывал больше.
— Любите чай, — заключил он исследование.
Я удивился, пробуя этого не показать. Неужели любовь к чаю тоже пишется на лице? Или я желтею.
Взгляд Смиритского стал другим, менее заползающим и более снисходительным. Я не мог понять, откуда, в сущности, этот взгляд берется: узкий разрез глаз, почти щелочки. Широкое белое лицо с длинным носом, слегка обвислые щеки, мясистый подбородок, лысая сфера черепа — все крупно и заметно, и, казалось бы, это должно останавливать внимание человека; нет же, притягивают щелочки глаз, точно темные пещерки на солнечном побережье.
— Что это у вас? — спросил Мирон Яковлевич.
— А что у меня? — проследил я его взгляд.
Смиритский смотрел на мой указательный палец правой руки. Не знаю уж сколько лет — может быть, всегда — на суставном сгибе бурел маленький нарост. То ли родинка, то ли бородавочка, то ли жировик. Не мешал.
