— Что? — открыл я глаза, позорно сомкнувшиеся в засаде.
— Говорю, капитан Оладько взглядом убивает муху.
— А сколько времени?
— Шестой.
— Ого!
Леденцов невозмутимо моргал белесыми ресницами, размышляя, видимо, о капитане Оладько, убивающем взглядом муху.
— Боря, машину отпустил?
— Конечно.
— Тогда сидим до шести, до метро.
Мне хотелось повторить опыт с мягко уплывающей стеной, но постеснялся Леденцова. Он-то не спал. С другой стороны, утренняя засада уже не имела смысла, потому что духи и всякая нечисть пропадает с первыми петухами. Впрочем, это было раньше, до экологических катаклизмов, до всяких нитратов и СПИДов…
В десять минут седьмого мы встали, свернули газетки и пошли. Минуя дверь, Леденцов сперва прислушался, а потом приложил к ней ухо:
— Ходит!
Я позвонил осторожно, по-раннему. Дверь открыли.
— Спозаранку приперлись, — бодро поприветствовала нас Кожеваткина.
— Доброе утро, — сказал я, поспевая за нахальным Леденцовым.
Но в квартире никого не было. Меня сразу обессилила усталость нашей бестолковой вахты. Неосмысленное лицо хозяйки квартиры, утром еще более светлое, до нездоровой мучнистости, подтверждало, что эта вахта толку иметь и не могла. И тогда я увидел на столе рюмку и графинчик с наливкой.
— Клавдия Ивановна, не был?
— Очень даже был и рюмочку принял.
— Кто? — на всякий случай уточнил я.
— Да Матвей.
— Во сколько?
— Сразу после полуночи.
— Врете! — сорвался Леденцов. — Мы у двери стояли и ничего не видели.
— А вы и не увидите, поскольку у вас земли нету.
— Какой земли? — уже повел разговор я.
— С его могилки. Без нее какая видимость?
— Он еще придет?
— Завтра, за деньгами.
— Спасибо, Клавдия Ивановна.
На улице вздохнулось с каким-то особенным вкусом. Шли люди, неслись машины, стояла мокрая и холодная, но удивительно свежая осень. После лестничного-то воздуха. И никаких духов.
— Боря, проследи за ней. Получает такие деньги, еще отберут или обронит…
— Само собой, Сергей Георгиевич, может, по кофейку?
— Мне нужно объяснить жене, где мог провести ночь неработающий человек.
— Тогда я двадцати трех ноль-ноль, Сергей Георгиевич.
— Боря, а ты куда?
— За землей на могилку, — усмехнулся он.
Новый день распался для меня на четыре неравнозначных отрезка.
Первый, видимо, походил на эстрадную сценку, когда муж объясняет жене, где провел ночь. Блудному мужу легче хотя бы потому, что страдает он за дело; да и причины его гульбы известны и стары — вино и женщины. Свою же причину членораздельно обозначить я не сумел. Бормотал то-то насчет гражданского долга, коварства злых духов и холодного подоконника.
Второй кусок дня я спал. Тяжело и беспокойно, как это всегда бывает днем. Сперва там, во сне, что-то бессмысленно давило; потом возникли — вроде бы и прошли сквозь стены — какие-то бескостные дымчатые люди. Они окружили меня, начав нервный и тягучий спор о боге. Я кричал, дымчатые кричали… Мне хотелось прекратить тяжкое ристалище, но они продолжали кричать, что бог есть, а я рьяно доказывал обратное. И тогда там, во сне, мне как бы увиделась интересная мысль. И я проснулся, чтобы ее записать.
За окнами уже потемнело. Я поднял тяжелую голову, встал и прошлепал к столу ради этой мысли…
Бога нет, но божья искра в каждом.
Настал третий кусок дня. Сперва я принял душ, чтобы смыть сонную тяжесть. Потом брился, долго и не спеша, с одеколоном. Кстати, в молодости пользовался лишь водой из-под крана, а теперь пристрастился к одеколону; может быть, его запах говорил мне об иной жизни, романтичной и упущенной; о каком-нибудь лазурном побережье; в конце концов, о фешенебельных курортах и домах отдыха, где никогда мне не довелось бывать.
Благоухая одеколоном, я заварил крепкий чай, и в Лидиных кастрюлях обнаружил множество еды. Жевал и пил, разглядывая хохлатого петуха, сидевшего на чайнике. Желтое дерево кухни, золотистый торшер, хохлатый петух, запах чая и того же одеколона размягчили мою волю, а ей следовало твердеть и готовиться. Родной дом, жизнь, смерть…
В конце концов, как я понимаю свою смерть? Нет, не жар крематория и не осыпь могилы, не слияние с природой и не приобщение к планетарному духу… Для меня смерть — это прежде всего уход из дому. И нет ничего страшней.
