— Дома у него бывали?
— Один раз, когда он только что въехал в однокомнатную квартиру.
— А после того, как Анищин ушел на пенсию?
— Не встречались. Правда, год назад он звонил, в гости приглашал, да я отказался.
— Что так?
— Да не по-людски приглашал. Не виделись мы с ним лет девять. И вдруг зовет, чтобы шел я тотчас. А ведь дело…
Иногда на меня накатывает жутчайшая философская хандра, когда мир кажется набором случайностей и, в сущности, хаосом. Эти случайности все незначительны и необязательны, но их так много и они так густо сплетены, что кажется, на судьбу влияет не только расположение звезд на небе, а и пылинка, севшая невзначай на волосок ресницы. Тогда — в жгучайшую хандру — допускаю, что я, сядь вторая пылинка на ресницу судьбы, мог бы не встретиться с Лидой и прожить жизнь с другой женщиной; что родился бы у нас сын, а не дочь Иринка; работал бы я библиотекарем, а не следователем…
Кто знает, как повернулась бы судьба Ивана Никандровича Анищина, сходи к нему в гости Василий Игнатьевич Курятников?
— Как считаете, почему Анищин решился на самоубийство?
— От несоответствия.
— То есть?
— Человек должен либо работать, либо помирать. Иван Никандрович — трудяга, вышел на пенсию и десять лет прожил втуне. Вот и заскок.
— От безделья, значит?
— Определенно.
Я с сомнением улыбнулся, ибо знаю людей, коим несть числа, которые не работали, а похаживали на работу, и жили себе, не умирая. Наверняка Анищин чем-то занимался, коли он золоторук…
Моя мысль споткнулась и замерла. Так с ней бывало перед новым поворотом или каким-то открытием. Тут важно не упустить того, на чем она споткнулась. Квалификация Анищина…
— Василий Игнатьевич, он был хорошим специалистом?
— Классным.
— Выходит, и зарабатывал прилично?
— Побольше другого начальника.
— Почему же существовал в бедности?
— Как это в бедности? — изумился Курятников и вскинул голову, отчего розовая шея стала длинной, как у птицы.
— Еды не было…
— Наверное, все съел.
— Холодильник крохотный…
— У него стоял громадный ЗИЛ.
— Убогая мебель…
— Как убогая? Красное дерево, инкрустация, ручная работа.
— Такая была у Анищина мебель?
— Ему за резной шкаф знатоки четыре тысячи давали! А старинная бронза? Какие шандалы и подсвечники! А часы с кукушкой? Причем птичка не просто куковала, а выскакивала, отряхивалась, а потом уж и ку-ку. А бокалы с княжескими гербами? Иван Никандрович любил старинные вещи и денег на них не жалел. Музей был, а не квартира.
— Где же все это, Василий Игнатьевич?
— Мне неведомо. — Странно…
Мы помолчали. Я переваривал информацию; Курятников, видимо, вспоминал квартиру Анищина.
— А Сокальская что говорит? — спросил он с непоколебимой уверенностью, что я с ней встречался.
— Еще не вызывал.
Эта его уверенность глупейшим образом лишила меня сил признаться, что я не знаю, кто такая Сокальская.
— Она в двадцать первом кабинете сидит.
При больном здоровьем не похваляются. Почему же у нас песни про молодых и для молодых, в коих восхищаются здоровьем и силой. Передачи о молодых и для молодых, кино для них же и о них, товары, встречи, дискуссии, круизы и всякое другое, включая черта в стуле. Я не прошу такого же для стариков, ибо все одно не дадут и не сделают. Я только хочу сказать, что нехорошо то и дело напоминать старым о молодости.
В нашем сквере, под елочкой, нашел свинушку. Как занесло и откуда?.. Люди обсуждают, комсомольцы спорят, девицы щебечут об одном вопросе: что есть счастье? Меня бы спросили. Счастье — это взять корзинку и пойти в лес за грибами. На своих ногах, на весь день, на холмы и просторы. Между прочим, каждый человек похож на какой-нибудь гриб.
Одиночество одиночеству рознь. Я не про то, что некому сходить за хлебом, вызвать врача или подать стакан воды. А вот чихнешь, так «Будь здоров!» некому сказать.
Непонятное это явление, именуемое старостью. Умственно крепок, даже покрепче, чем в молодости, поскольку опыту прибавилось. Морально вырос, ибо освободился от самодовольной нетерпимости и молодежной жеребятинки. И физически еще, допустим, самостоятелен. В специальности никто не превзошел. Все вроде бы есть и все при тебе. А из общества исключен. Стал человеком второго сорта, вроде какого туземца.
