За главным, за большим столом, сидела женщина, мне знакомая.
— Здравствуйте, — сказал я, глянув в угол на деревянную вешалку, представлявшую оленьи рога, насаженные на полированный шест.
Песцовая шапка, донельзя выбеленная ярым светом, походила на снежный сугробик, повисший на сучьях. Женщина перехватила мой взгляд и усмехнулась:
— Я вас еще у лифтов приметила.
— Вы Сокальская?
— Да, Галина Ивановна Сокальская. И что?
— Хочу поговорить…
— Мало того, что следите за мной, так еще и агента подослали.
— Какого агента?
— Дурачка, хотевшего снять с меня шапку. Хотя бы предлог выдумали поостроумнее.
— Никакой это не агент.
— Ага, случайный знакомый.
Не думал, что предстоит обороняться. Тот, кто оправдывается, заведомо виноват. Я еще ничего не понял и ни о чем не догадался, но был уверен, что нападать следовало мне. Однако я мешкал. Хотя бы потому, что Сокальская не предложила ни раздеться, ни сесть. Мое переминание посреди кабинета вызвало у нее новую, ничуть не стеснительную усмешку.
Вместо того чтобы сообразить, кто она такая, я разозлился и потерял всякую остроту мысли. Потому что передо мной сидело живое воплощение спеси, ненавидимой мною всегда и сильно.
Суть не в ее импортном костюме с модными плечиками и не в серьгах, поблескивающих бриллиантно; не в сахарно-белых руках с рубиновыми ногтями, казалось, вонзенными в пространство; и даже не в благородной белизне округлых щек, начинавшихся, по-моему, прямо от висков; и даже не в изумленном изгибе бровей и насмешливом дрожании губ… И не во взгляде, способном своей силой отворять двери. Суть в том, что все это соединялось в нечто чрезмерное, сверхвеликое и надземное; нечто суперголливудское, случайно попавшее в кресло экономиста.
Кто сказал, что форма выражает содержание? Форма отражает спесь, ибо вся спесь уходит в форму. У них зависимость, как у массы и скорости или, скажем, как у материи и времени, ибо не будь формы, спеси не в чем было бы выражаться.
— Вы следователь? — спросила Сокальская.
Злая кровь ударила мне виски. Не потому, что она догадалась, а потому, что я до сих пор не догадался. Казалось бы, есть показания о женщине в песцовой шапке; эта женщина трижды попадается на моем пути — у лифтов, на улице и здесь; работает она на «Приборе», где работал и погибший; отчество у нее Ивановна.
Передо мной была дочь Анищина.
— Следователь, — признался я и самовольно сел перед ее столом; даже расселся, потому что снял шапку и расстегнул куртку.
— С какой стати вы меня преследуете? — спросила Сокальская гортанно.
— Конечно, зря.
— Вот именно.
— Надо бы поручить уголовному розыску.
— На каком же основании? — повысила она голос и, по-моему, сережки недовольно тренькнули, потому что бриллианты не терпят грубости.
— На основании уголовно-процессуального кодекса.
— Не пугайте, время не то…
— По-моему, вы и в то время жили вольготно, — не удержался я, и уж поскольку не удержался, то и добавил: — По-моему, такие, как вы, во все времена живут неплохо.
— Какие такие? — тихо спросила она.
Но я уже не боялся этой полушепотливой тишины, я уже закусил удила:
— Которые бросают отцов.
— Откуда вам известно, что его бросили?
— Которые бросают трупы отцов, — добавил я то, что было известно доподлинно.
— Я сегодня была в морге!
— А почему не идете ко мне?
— Зачем?
Я осекся. Действительно, зачем? Можно было бы назвать формальный повод: за разрешением на захоронение. Но зачем идут к следователю все родственники погибших?
— Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему отец удавился.
— Я не знаю, — отрезала она.
— Тогда спросить следователя, почему.
— Меня это не интересует.
— Не интересует, почему отец наложил на себя руки?
— Представьте!
— Государство интересует, а родную дочь — нет? Сокальская вдруг глянула на часики и поднялась:
— Извините, я ухожу.
— Но мне нужно с вами поговорить…
— Рабочий день кончился. До свидания.
— Ах, так… Гражданка Сокальская, попрошу вас завтра явиться в прокуратуру района.
— И не подумаю.
— Почему?
— А я не преступница.
— Тогда вручу вам повесточку, — почти пропел я, стараясь смягчить злость в голосе.
Теперь в газетах обилие статей, клеймящих милицию и следственные органы. Попадаются среди нас уроды разных степеней, с которыми я схлестывался задолго до газетной моды. Схлестывался так, что наживал себе врагов, коллектив меня пробовал отринуть, как тело инородное, прокурор города разносил… Правильно пишут в газетах. И все-таки иногда усомнюсь, правильно ли? Истина многозначна. Пишут о плохом. А где же статьи про порезанных и убитых милиционеров, про оскорбленных и побитых следователей, про измочаленных и про испсиховавшихся сотрудников, живущих одной работой и не доживающих своего века? Будет ли статья про то, как сейчас мои руки сперва никак не могли расстегнуть портфель, потом не могли достать повестку, а теперь никак не могут четко, без сейсмической дрожи, вписать фамилию и часы явки?
