Они все спали – свернувшись в тенечке, такие уютные пляжные гепарды. Когда папашина белая панамка полностью скрылась из виду за лодочной станцией, то случилась некоторая метаморфоза. Он быстро сел, развернулся ко мне и ласково, как старший братик, улыбнулся и кивнул. И по легким полосочкам на его лбу я прочитала: «Ну, как дела?» А Ксюшечка лежала между нами и грустно ковыряла палочкой в бетонной щели под лежаком.
Я улыбнулась и пожала плечами. Стала медленно раздеваться (слово «медленно» подчеркивает двусмысленность процесса), а он, по окончании сцены, показал большой смуглый «класс!». В нем было что-то от самца, от бычка, от мужлана, когда он бессовестно таращился на меня. И самым будоражащим тут был факт присутствия обгоревшей и явно недовольной Ксюшечки, лежащей на животе между нашими леденцовыми взглядами. Он поднялся, пристально глядя мне в глаза, поставил одну ногу на лежак, движением опытного стриптизера вильнул всем телом. То расставленные, то собранные пальцы, гармоничный наклон головы, красивая шея, красивые плечи. И эта волна… подогретый мед с парным молоком, ударила меня наотмашь, перехватила дыхание. Вся эта его демоническая прелесть будто отделилась от него, облаком зависнув между нами, и потом влетела в меня, просочилась вместе с воздухом, завертелась в легких, растеклась с кровью по всему телу.
Я нервно засмеялась.
И он тоже засмеялся и одобрительно покачал головой.
Короткий путь в кабинку. Сладкие тернии. Неприятель сидит по-турецки и, завидев меня, явно ожидая этого момента, сложив рупором свои темные теплые руки, кричит что-то иронично-веселенькое. А я, лихо перекинув через плечо мокрый купальник, прищурилась на него: Вера сидела рядом с ним, чистила персик, и ее флегматичное лицо ровным счетом ничего не выражало. Даже весь ее загадочно-надменный лед куда-то стаял.
– А?
– Грудь у тебя красивая!
– Это я и без тебя знаю!
– …Господи, как она может терпеть такое унижение? – в сердцах воскликнул папаша, когда я за дежурной послеобеденной партией в «эрудит» заметила, что она, вообще-то, неплохой человек. – Нет, конечно.
– Почему?
– Она же любит его, хочет быть с ним любой ценой – кормит его, обслуживает его и будто мирится со всеми его бабами, тем самым показывая свою уникальность. А он снисходительно принимает ее, до тех пор, пока не станет мешать.
Когда дело клонилось к отходу, их полку прибыло. Танька, завидев меня, понимающе вышла на нейтральную полосу, оставив оладушки и кофе на своем завидном месте у гепардовых коленей. Я тоже оставила папашу с сумками у «соборика» и пошла к ней навстречу. Выглядели, наверное, как два посланца на поле боя, представители двух враждующих сторон.
– Привет. Мы с Оксанкой в «Днепре» в казаков-разбойников играли. Она все время проигрывала. И меня ни разу найти не смогла, – официальным тоном было сообщено мне на дистанции в метр.
– А сколько ей лет?
– Много. Наверное, двадцать или около того. Но ведь это не важно?
Tag Vier (день четвертый)
Свежий утренний ветер обдавал меня коктейлем острых влажных запахов ночного миндаля и можжевельников с морем. Мы спускались по «старой лестнице», недавно отреставрированной и потерявшей большую долю своей дикости и вытекающей из нее романтики. Мне было приятно, но и одновременно как-то не по себе от осознания того, что куда-то провалились уже целых три дня.
На этот раз пришли раньше, чем вчера. Было только восемь – эта замечательная пора ожидания, пока солнце протянет свои лучи и на наш пляж. Вокруг ни души, и всем телом чувствуешь, как ночь постепенно испаряется с холодной гальки. Пронзительно голубое небо и золотистая мягкость солнца.
Утро. Люблю это время суток, когда распускаются обрызганные росой листики акации, когда зажигаются перстами Авроры разглаженные сном лица молодых любовников. Когда N, надевая чулки, ставит ногу на круглую черную табуреточку, поправляет кудрявую свою прическу и с трагически-сладеньким «пора идти» скрывается в солнечной дымке безлюдного коридора. Когда львенок, сидя на ступеньках, смотрит, обняв коленки, как на фиолетовом небе нежным сиянием прорезается рыжее сонное солнце. И реальность вместе с сумерками переходит в воспоминания. И начинают петь птицы…
