— Простите, сэр! — обратился к Смолину Клифф Марч, следивший за переноской багажа. — Не подскажете, кому передать эти коробки?
— А что в них? — поинтересовался Смолин.
— Наш маленький сувенир. — Белая фарфоровая улыбка снова сверкнула на лице американца. Но на этот раз она не показалась дежурной. — Привезли вам в подарок шесть цветных фильмов. Ковбойских. И про любовь!
Он взглянул на Смолина ясными честными глазами.
— Уверяю вас, сэр, никакой политики! Политику я не терплю.
— Я тоже, — не удержался Смолин.
Клифф широким жестом протянул ему руку, словно встретил единомышленника.
— В таком случае мы непременно подружимся!
Глядя, как матросы носят железные коробки, Смолин подумал: шесть полнометражных цветных фильмов в качестве сувенира! Типично по-американски! Богаты — могут позволить. Он вспомнил, как однажды в Антарктиде на американской базе Мак-Мердо геолог, с которым ему пришлось сотрудничать, при расставании сообщил, что в самолет для Смолина погружено пять ящиков баночного пива — личный подарок геолога.
Все судно было взбудоражено исчезновением Лепетухина. Помполит нервно расхаживал по палубе, с тайной надеждой поглядывая на причал.
Во время обеда Кулагин наклонился к сидевшему рядом Смолину и мрачно обронил:
— Со страху Лепетухин сбежал! Со страху! Запугали дурака. Кто-то ему так и ляпнул: «Пять лет — минимум, раз тяжелые телесные повреждения». Не удивлюсь, если его таким образом сам Бунич «воспитывал»…
После обеда в город Смолин не пошел. Его интересовали новые математические раскладки Чайкина, которые тот принес вчера вечером, и Смолин просидел над ними до глубокой ночи.
В каюте он достал из стола тетрадь, сделал на калькуляторе еще одну проверку, убедился, что все сходится, потянулся к телефону, чтобы набрать номер Чайкина. В это время в дверь постучали.
Остренький носик Жени Гаврилко был бордовым, словно она опалила его под южным солнцем. Смолин мельком взглянул на девушку.
— Ты что? Убирать?
— Ага! Три дня не убирала. — Голос ее дрожал. Она стояла у двери, бессильно прижав руки к плоской груди. Чуть слышно пробормотала:
— Это я погубила его! Я! Если бы…
Смолин с досадой бросил трубку на рычажок аппарата. Упрек-то и в его адрес! Он советовал девчонке «сопротивляться»!
— …Он же спьяну. Потом-то ведь жалел. В госпиталь ко мне рвался прощения просить. А его не пустили… — Теперь она говорила быстро, горячо, словно защитительную речь держала перед неумолимыми судьями.
— Прощения просить… — насмешливо передразнил Смолин. — Чуть не прикончил, а потом, видите ли, раскаялся. Не верю! Понял, что ответ придется держать. Просто протрезвел и струсил.
Ее пухлый детский рот недобро скривился:
— Струсил! Струсил! А к чему все привело! Сбежал! Кому он здесь нужен? У него дома жена, ребенок трех лет, а теперь мыкаться будет без роду-племени. Лучше, да?
Голос ее потвердел, и было ясно, что она в самом деле в чем-то обвиняет Смолина.
— Раз сбежал — туда ему и дорога. Мусора меньше в отечестве будет.
У Смолина было твердое убеждение относительно беглецов. Для страны вредны только те сбежавшие, кто владеет важной государственной тайной, которой могут воспользоваться враждебные силы. А остальным — скатертью дорога! Разве лишний злобный писк что-то прибавит в общем хоре ненавистников?
Женя размазывала слезы по лицу и жалобно хлюпала носом.
— Утри нос! И не хныкай! — Смолин смягчил тон. — Не стоит он твоей жалости. То, что избрал — хуже тюрьмы. Так ему и надо!
Взглянул на часы:
— Уберешь потом! Иди! Успокойся. И не кликушествуй!
— Чего? — не поняла сразу притихшая девушка.
— Кликуша — это та, кто вроде тебя голосит без всякого смысла, лишь бы голосить. И вообще, голубушка, нечего тебе делать во флоте. Ни профессии себе не получишь, ни жизнь не устроишь. В экипаже все женатики, таким, как твой разлюбезный Лепетухин, ты нужна всего на один рейс. Сама говоришь — у него жена, ребенок. Уходи из флота!
Она торопливо закивала.
— Да! Да! Вы правы, правы. И мама то же пишет…
— Вот и слушай маму!
Когда Женя ушла вроде бы успокоенная, Смолин посидел молча, пытаясь собраться с мыслями. Вот ведь как получается, намеревался на судне поработать над монографией, а приходится заниматься чем угодно, только не своими делами.
