— Спросите что-нибудь такое… Что-нибудь про борьбу за мир. Спросите, как он относится к угрозе войны.
Парень спокойно ответил, что он за мир и против войны, но поинтересовался у Смолина, кто этот человек с киноаппаратом, и, узнав, сниматься наотрез отказался:
— В эти игры не играю. Такое мне может боком выйти. — И ушел.
Шевчик недоумевал:
— Говорит, что против войны. Вроде бы прогрессивный. А выходит, контра!
Другой киногерой оказался покладистее.
— Сей руссо! — Он быстро протянул Смолину руку и крепко пожал. Потом ткнул себя пальцем в грудь и весело сообщил: — Коммуниста!
И громко расхохотался, довольный неожиданностью этой примечательной встречи, — сошлись два единомышленника из разных стран, которые еще минуту назад и не знали о существовании друг друга. Разве не удивительно!
Шевчик чуть не прыгал от восторга, суетился, выбирая подходящую точку, приложив камеру к щеке, кричал:
— Еще раз! Еще раз пожмите ему руку. Мне дубль нужен! Дубль!
Смолин выругался про себя, но, изобразив улыбку, снова пожал руку итальянцу. У того были жесткие, с грубой кожей пальцы, и Смолин подумал, что он из рабочих.
Шевчик подскочил ближе, пригнулся.
— Еще разок. Теперь второй дубль, крупным планом. Внимание! Повтор!
— Подите вы к черту! — спокойно отозвался Смолин, не глядя на Шевчика и продолжая улыбаться итальянцу.
Тот тараторил по-своему, вскидывал руки, словно перед ним была целая толпа, похохатывал, а Смолин покорно вторил ему:
— Си, компаньо, Си!
Шевчик бросил умоляющий взгляд в сторону Гулыги.
— Коля! Может, ты пожмешь? Пожми ему руку! Ну!
— Не могу я, Кирилл Игнатьевич! Не могу! Неудобно как-то. Не артист я… — стонал боцман, и вид у него при этом был самый разнесчастный.
Когда отчаявшийся Шевчик бессильно опустил камеру, Смолин, уже прощаясь с итальянцем, снова пожал ему руку и сказал:
— Арриведерчи, амико!
Это был весь набор итальянских слов, которым он располагал.
Итальянец помахал на прощанье рукой и зашагал своей дорогой.
К Смолину устало подошел Шевчик.
— Вы меня подвели! — мрачно заключил он. — Очень даже!
— В комедиях не участвую, Кирилл Игнатьевич. Уж извините!
— Может, пойдем? — нетерпеливо вмешался Крепышин. — Академик толковал, будто тут есть какие-то древнеримские термы. Взглянем?
— А на развал не подадитесь? — спросил Гулыга, и в голосе его затеплилась надежда.
Крепышин насторожился:
— Развал?! Что это за развал?
Гулыга объяснил, что это такой рынок, где всякую всячину продают по дешевке. Бери что хочешь, цена для любой вещи одна и та же, рубашка ли это, джинсы, чулки или что другое. Если Смолин с Крепышиным желают, он покажет, бывал там в прошлом году. Да вот…
Боцман осторожно кивнул в сторону Шевчика, который в этот момент менял в камере объективы.
— Кирилл Игнатьевич! — протянул умоляюще. — На развал бы! Вы же обещали. А то придем к шапочному разбору. Бабки-то так и не послюнявили.
— Чего? — не понял Шевчик. — Чего не послюнявили?
— Да бабки. Деньги, стало быть. Лиры ихние. У вас-то они тоже не потрачены.
Шевчик удивленно вскинул брови:
— Действительно! Не потрачены эти самые бабки! А надо бы!
И засуетился, упаковывая свое хозяйство.
— Может, тоже заглянем?
Было ясно, что теперь и Крепышину страсть как хочется на этот самый развал. Даже глаза прищурил, словно уже высматривал на щедрых прилавках что по душе, а главное, что подешевле.
— Веди, боцман!
Гулыга просиял и решительно двинулся впереди всех. Не узнать нынче Драконыча, подумал Смолин. По судну в любую погоду шастает в синей робе, в грубых кирзовых сапогах, озабоченный, — у боцмана дел всегда по горло, а тут приоделся в яркую оранжевую рубашку, белые брюки натянуты туго, как рейтузы гусара, привыкшие к сапогам мощные ступни наверняка с превеликой силой втиснуты в узкие модные штиблеты, чувствует себя Гулыга в них, как в колодках, и от того на всегда улыбчивом, мягком лице боцмана застыло сейчас подспудное страдание, как у человека, истомленного зубной болью. Глядя на нарядного Гулыгу, Смолин вспомнил шутку, которую слышал от моряков: во флот приходишь молодым и здоровым, а уходишь толстым и красивым.
Им пришлось пройти всего несколько улиц, ведущих в гору, чтобы добраться до рынка. Здесь стояли деревянные раскладные палатки, под их тентами на прилавках навалом лежало то, что именуется у нас точным и емким словом «барахло» — платья, свитера, белье, посуда, полотенца, детские игрушки, обувь, — все либо второсортное, либо вышедшее из моды, либо давно залежавшееся на прилавках других, более солидных торговых предприятий и теперь выброшенное на рынок по пустяковым ценам.
