— Что вам сказать… — растерянно протянул молодой человек. Он почему-то не знал, куда девать кисти своих больших некрасивых рук, словно стеснялся их, совал то в карманы брюк, то забрасывал за спину. — Конечно, это очень большой труд… Но меня заинтересовали только некоторые частности, и я…
В этот момент откуда-то с потолка рухнул на них тяжкий грохот.
Опять облет! Столько их было! Два дня не трогали, а сейчас, в день отдыха, вспомнили.
Поднялись на метеопалубу. Отсюда все хорошо видно. Здесь уже был Мамедов — он любил после принятия пищи подразмяться, согнать жирок, однако с Мамедова жирок никак не сгоняется, очень уж хороши на «Онеге» борщи!
На крыле мостика замаячила долговязая фигура Кулагина. Старпом равнодушно глянул вслед самолету, обернулся, увидев на палубе среди любопытствующих внушительную фигуру Мамедова, крикнул:
— «Товарищ» ваш прилетел! Встречайте!
Он протянул бинокль рулевому и бросил:
— Я еще не завтракал. Если «товарищ» пойдет в атаку — сбивай!
На палубе показалась щуплая фигурка Томсона. Американец подошел к борту, приложил ко лбу ладонь козырьком, защищая глаза от солнца, поглядел на удаляющийся крестик самолета. Самолет превратился в точечку, где-то у горизонта, у далеких, белых как пух облаков, точечка сделала дугу — самолет разворачивался, ложился на обратный курс.
— Сейчас будет бросать радиобуи, — оказал Томсон стоявшему рядом Смолину.
И действительно, из-под брюха приблизившегося самолета выпало черное зернышко, ринулось вниз, и в следующее мгновение короткой вспышкой раскрылся оранжевый парашютик.
— Подводную лодку ищет, — пояснил Томсон. — А вдруг под прикрытием «Онеги» лежит на дне ваша атомная субмарина? Как-никак, а сто метров глубины — хорошее ложе для подлодки!
И этот о ста метрах! Смолин вспомнил слова Золотцева. Стало быть, такое учитывается всерьез. Война и наука — бок о бок!
Покосился на американца. В лучах отраженного океаном солнца его старческие веснушки на носу и подбородке казались брызгами желтой под ржавчину краски, глаз был в напряженном прищуре, словно Томсон профессиональным взглядом оценивал действия против «Онеги» своего упрятанного в боевой самолет соотечественника.
— Вы что-нибудь во всем этом понимаете, коллега? — поинтересовался Смолин.
— А как же! Воевал.
— Где?
— На Тихом. В конце второй мировой командовал отрядом подводных лодок. Против японцев. Это было так давно! Так давно! А сейчас я ученый. Только ученый! — Изображая улыбку, он вяло приподнял верхнюю губу. Кивнул в сторону моря, где самолет, все более снижаясь, делал новый разворот под облаками. — К ним никакого отношения уже не имею. Можете меня не опасаться. По возрасту давно вычеркнут даже из резерва. Только наука!
Смолин подождал, скажет ли старик еще что-то, но он молчал.
— В наше время войне без науки не обойтись, — заметил Смолин.
Томсон живо подтвердил:
— Верно! Но только пускай обходится она без меня! Я войне и так слишком многое отдал.
Из бокового кармашка легкой куртки он извлек свою неизменную видавшую виды трубку, сложенными ладонями ловко защитив от ветра пламя спички, прижег не догоревший в люльке табак, кашлянул при первой затяжке. С гнутой моряцкой трубкой в зубах, с жестким прищуром спокойных уверенных глаз, он в самом деле был сейчас похож на бывалого капитана, который всякого навидался в море.
— Боцману и палубной команде прибыть на бак! — потребовали палубные динамики.
— Буй будем снимать. Значит, уходим, — предположил Смолин.
Американец кивнул:
— Уходим…
В тоне, которым произнес старик одно лишь это слово, проступило нечто такое, что заставило Смолина снова внимательно взглянуть на собеседника.
— Простите, — начал Смолин не очень уверенно, — в прошлый раз вы меня немного озадачили, когда спросили, не видел ли я на дне погибшее судно… Может быть, вы имели к этому какое-то отношение? Как подводник?
— Имел! — сдержанно подтвердил американец. — Но не как подводник.
Помолчал, посасывая трубку, потом негромко продолжил:
— Когда-то я был женат. На англичанке. Перед самым концом войны она отправилась из Лондона в Нью-Йорк. Ее пассажирское судно торпедировала германская подлодка.
