— Я слышал, вы заново спаркер изобретаете?
На лице молодого человека отразилось смятение, будто его уличили в чем-то запретном.
— Да так вот… Понимаете… пытаюсь. Взял с собой кое-какие детали, чертежи подготовил. Надумал в рейсе попробовать. Побаловаться вроде бы в свободное время… Между всем прочим.
Эти слова Смолину не понравились.
— Серьезные вещи в науке между прочим не создают, — сказал он сухо.
— Понимаете… Я, наверное, не так выразился, — пробормотал юноша. — Если бы вы согласились взглянуть на мои расчеты…
— Не знаю, не знаю… — покачал головой Смолин. — Времени у меня будет мало. Я ведь наукой занимаюсь не «между прочим», а всерьез.
И поморщился, поняв, что сказал не то.
Чайкин заторопился.
— Извините, Константин Юрьевич! Бежать надо! К другим… Понимаете… — и исчез за дверью.
В восемь пришел представитель таможни для предварительной беседы. Всех призвали в столовую команды. Смолин был удивлен: как много, оказывается, народу на «Онеге»! Он явился в столовую одним из последних, пристроился в углу у двери — отсюда весь зал хорошо проглядывался.
Вот с этими людьми ему предстоит пробыть бок о бок целых три месяца, каждодневно на них взирая с утра до вечера. Кто они? Одни из них совсем юные, другие с посеребренными висками. И не поймешь, кто из команды, кто из экспедиции.
Справа Смолина подпирал твердым, как стена, плечом Крепышин. На его лице застыло скучающе-ироническое выражение. В который раз уходит в загранку, все знакомо!
— Наставлять будут. Как детишек. Чтоб не шалили, — негромко хохотнул Крепышин. — Таможня хочет, чтоб мы о ней за кордоном помнили ежечасно. Ох, эта таможня! Туды ее в качель, как справедливо выразился по ее адресу гробовых дел мастер Безенчук, — покосившись в сторону Смолина, на всякий случай уточнил: — из «Двенадцати стульев».
Лицо Крепышина приняло деловое выражение, он склонился к уху Смолина.
— Технику будете брать? — спросил, понизив голос.
— Технику? Какую технику? Где брать?
Уголки губ Крепышина снисходительно загнулись кверху.
— Разумеется, там, в загнивающем. Электронику. Магнитофон, например?
Смолин растерялся.
— Магнитофон? Понятия не имею. Я об этом и не думал. Наверное, не буду. Зачем он мне?
Крепышин удовлетворенно кивнул:
— Вот и отлично! А мне нужно два. Себе и приятелю. Не возражаете, если один запишу в вашу декларацию при въезде?
И хотя фраза была построена как вопрос, уверенная, напористая интонация уже заранее утверждала согласие.
— Хорошо… — пожал плечами Смолин.
Обо всех этих таможенных тонкостях он понятия не имел. И тут услышал за спиной приглушенный голос:
— Значит, договорились? Больше ни с кем! Только со мной! Усекла? Подругой на весь рейс.
— Как это… подругой?
— А как — узнаешь. Все тебе разъясню. Со временем…
— Нет! Нет! Что вы говорите! — Тонкий девичий голосок дрожал.
Смолин обернулся и увидел широко раскрытые, полные смятения глаза на худеньком детском личике, два розовых стыдливых пятна на щечках и косички, торчащие по-школьному в разные стороны. Женя! Коридорная с его палубы. Рядом с ней плыла ухмылка мордастого чернявого парня с густыми мазками игривых черных бровей.
И здесь переговоры о будущих сделках!
В конце зала стоял небольшой столик, места за ним заняли представитель таможни в серой униформе и первый помощник капитана, тоже в форменной куртке. Таможенник был строг лицом, его тонкогубый рот вытянулся в струнку, казался жестким, привыкшим лишь обличать. Он обстоятельно перечислил, что можно и что не можно вывозить «за пределы», а главное, ввозить «в пределы». Сколько позволительно одному человеку иметь при себе джинсов, колготок, транзисторов, метров кримплена, занавесочного тюля…
Закончив перечисление, усталым бесцветным голосом таможенник поинтересовался, все ли присутствующим ясно. Присутствующие молчали. Им было ясно все. Тогда предложили разойтись, коль ясно.
— Унизительная процедура! — услышал Смолин рядом женский голос, когда вместе с толпой стал двигаться к двери. — Джинсы, колготки, жвачка… Сантиметры, пачечки, штучки… Узаконенное крохоборство! И не подумаешь, что все это относится к морякам, которые привыкли иметь дело с океаном. С самим океаном! А здесь колготки! Потеха! — Обо всем этом женщина говорила не с горечью, а с иронией.
