Я уже упоминал, что какое-то время проработал в госхозе. Этого оказалось достаточно, чтобы начальство решило, будто я разбираюсь в сельском хозяйстве, тем более, что сам я родом из села, — короче, меня решили бросить на коллективизацию. Впрочем, у нас тогда не говорили ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорилось о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил назубок «Примерный устав» и старался соблюдать «принцип добровольности». Много в нашей жизни разных принципов, рассуждал я тогда наедине с собой, только очень уж мы тычем ими в глаза людям, видно, сами не убеждены в их положительных результатах. Лично я, например, вовсе не считал, что «принцип добровольности» побудит крестьян вступать в ТКЗХ. Поэтому и высказался на одном совещании: дескать, «надо прибегнуть к диктатуре пролетариата». Кое-кого это мое высказывание просто-напросто рассмешило, но вот секретаря по агитации и пропаганде, обучавшего нас, как убеждать народ, задело за живое. И он сделал из этого весьма неожиданные выводы — обвинил меня почему-то в капитуляции перед мелкобуржуазной стихией. Я опять взял слово, стал говорить о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, а потому нам ни за что не добиться процента коллективизации, который спустил околийский комитет, если мы не «прибегнем к диктатуре пролетариата». Коллеги мои опять рассмеялись. Это меня очень обидело. В чем дело, ведь надо быть откровенным? Лицемерие не пристало коммунистам. И я обрушился на лицемерие.
Сколько я так воевал, не помню, только мне потом заявили, что я не в ладах с терминологией. Мол, нельзя говорить «яловые коровы», а надо по-другому, поделикатнее, и не «разнарядка», а «государственные поставки», ну и так далее. Одним словом, на том собрании я был объявлен капитулянтом. И поскольку от растерянности я больше слова не мог выговорить, а физиономия у меня, когда я молчу, самая что ни на есть «вызывающая», то всем стало ясно, что я виноват. Начали разбираться. Оказалось, что и в прошлом, до революции, когда я сидел в тюрьме, я тоже позволял себе кое-какие высказывания. Снежный ком подозрений рос, превращаясь в лавину. Спустя месяц меня уволили из госхоза, исключили из партии и послали, как говорится, «на низовку», в авторемонтную мастерскую, где я научился слесарить и получил водительские права. Техника мне пришлась по душе, я быстро освоился на новом месте. Может, и пошел бы здесь в гору, не случись в мастерской пожара. Подозрение сразу же пало на меня. Припомнили и «яловых коров», и «разнарядку», и исключение из партии. Я прямо счет потерял, сколько раз пришлось писать автобиографию. Я решил молчать, ну, а поскольку физиономия моя… Дело кончилось тем, что меня услали в места не столь отдаленные, где все работают и молчат. Тогда-то жена развелась со мной «по соображениям целесообразности», что, впрочем, случается и в других семьях.
И вот теперь мне снова предстоит писать автобиографию. Где взять силы выдержать все это? Пойду и скажу им: «Может хватит заниматься моей персоной?»
Поставив машину во дворе автобазы, я предупредил бригадира Иванчева, что иду в завком. Он глянул на меня с подозрением. Чтобы рассеять его подозрение, я добавил:
— Скоро вернусь. Чего-то им там приспичило.
Иванчев скептически усмехнулся.
— Чего ухмыляешься? — со злостью спросил я.
Эх, не стоило разговаривать с ним в подобном тоне! Как-никак он мой начальник. И на автобазе я совсем недавно.
— И не думал ухмыляться, — ответил он. — А вот ты почему такой взвинченный?
— Вовсе нет.
— Не похоже.
— Что ты этим хочешь сказать?!
— Да ничего.
Я промолчал, чтобы не злить его. Впрочем, он, кажется, уже разозлился, потому что подошел ко мне вплотную и заявил:
— График надо бы соблюдать… Все остальное не так существенно.
В его словах мне почудился намек: «Ты, мол, законы не соблюдаешь» или что-нибудь в том же роде. Я громко расхохотался, словно услышанная глупость бог весть как развеселила меня, и отвернулся, чтобы не дать ему продолжить разговор, а потом зашагал к административному корпусу, где находился завком.
