– Давай, – чокнулся с ним Александр. – За Хакуина.
– Чего?
– Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.
– – И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
– Угу… – ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого– то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
– Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой – такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать – полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по– своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все – про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
– Нормально.
– Думаешь?
– Точно. Не переживай.
– Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
– Ну и думай.
– Да пошла бы она!..
– Не думай.
– Не могу. А?
– Наливай.
– Это запросто.
– А как же торговля твоя?
– Да там Верка.
– Наливай.
– Это запросто. Но ты мне скажи – он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
– Нет, – мотнул головой Гурский.
– Точно?
– Отвечаю.
– Ну, давай выпьем.
– Давай. Не робей, Петя, это только начало.
– Чего начало?
– Чего… – Гурский пожал плечами.– Срединного пути.
– Да в гробу я его видел.
– О!.. – Гурский поднял палец. – Что и ценно. Далеко пойдешь.
– Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
– Мы пьем или как?
– Или где?
– Или что?
– Давай?
– Давай.
Они выпили и закусили.
– Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
– Не могу. Мне в Комсомольск надо.
– Зачем?
– Надо.
– Ну, надо так надо. Езжай тогда.
– Не могу. У меня поезд только утром.
– А-а!.. Так ты с вокзала?
– Ага.
– Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
– Не могу.
– Чего это? – нахмурился продавец Петр. – За бабки сомневаешься?
– Нет. Просплю.
– Херня. Вон будильник – раз, Верке щас скажем – два, я – три. Спи, не сомневайся.
– Хорошо, – Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
«Чего девять? – спросонья подумал Гурский. – Девять чего?»
Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
– Ну что, братан? – вошел в подсобку продавец Петр. – Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
– Невнятно. А сейчас что… утро?
– Утро, утро. Что-то ты совсем…
– А сколько разница во времени… с Москвой?
– А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим – два часа, только
в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
– Помню. Альберт, – Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
– У тебя вообще-то поезд скоро.
– Да-да, я помню.
– Завтракать будешь?
– Мне бы яду.
– А это запросто, – Петр поставил на стол недопитую бутылку. – И рыба вон осталась. Ты как?
– Даже и не знаю.
– Давай, хуже не будет, – он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
– Опохрабримся?
– Очень бы хотелось.
Они чокнулись, выпили и закусили.
– Слушай, – Гурский полез в карман за деньгами. – Давай раскинем, сколько там с меня?
– Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
– Нет.
