Одна из них завтра недосчитается бутылки с кетчупом, но меня это почему-то не волновало: в конце концов, я отдам ей взамен что-нибудь из родительских гостинцев, которые мне привезут к Рождеству. Главное сейчас – написать портрет и отнести его девочке до того, как она проснется. Почему нужно отнести ей портрет именно сегодняшней ночью, я не знала – просто внутренний голос шепнул мне это, и я поверила. Положив перед собой эскиз и открыв бутылку кетчупа, я принялась за дело. Рисовать пришлось пальцами. Руки у меня дрожали от волнения и слабости, и я очень боялась, что ничего не получится, но, как ни странно, портрет вышел удачным.
За окном уже светало, когда я потихоньку вышла из палаты, неся на растопыренных пальцах простыню с подсыхающими пятнами кетчупа. К тому времени все дети давно разбрелись по палатам, а медсестра вернулась к пересменке, но я прошла мимо нее спокойно, будто бы в плаще-невидимке, а она поглядела на меня сонными рыбьими глазами… и не увидела!
Когда я наконец-то добралась до палаты моей спящей натурщицы, где-то на этаже уже загремела ведром санитарка, а из столовой потянуло чем-то теплым и аппетитным, не иначе – творожная запеканка! В палате у молчаливой девочки было по-прежнему темно, как в норе, и я, споткнувшись об ее тапок, подскочила и ударилась об угол прикроватной тумбочки, но стерпела боль без единого звука. Портрет я повесила над ее кроватью, чтобы она сразу увидела его, как только проснется.
Вернувшись к себе, я легла и впервые за всю ночь почувствовала дурноту и головокружение. Ноги у меня были ледяные, будто камушки на дне ручья, – слишком уж долго я просидела на полу, трудясь над картиной.
«Как бы мне опять не разболеться», – подумала я и с этой мыслью провалилась в мутное, похожее на ночную метель беспамятство, из которого мне удалось выкарабкаться лишь к Рождеству.
Приехавшие навестить меня родители чуть не упали, когда я вышла к ним по стеночке, а мама даже всплакнула, глядя на мои исхудавшие руки, и крепко отругала меня за «наплевательское отношение к своему здоровью».
Ни о девочке, ни о моей картине в больнице не было ни слуху ни духу, и я уж было начала думать, что мне все это привиделось в горячечном бреду, как вдруг под вечер она сама робко заглянула ко мне в палату, неся в здоровой руке огромную коробку из-под пирожных.
Я удивленно поглядела на нее, медленно открыла коробку и опустила глаза – будто в пропасть нырнула. Передо мной лежал простой зимний пейзаж, изображенный на наволочке от подушки майонезом и еще каким-то соусом. Я с первого взгляда узнала внутренний дворик больницы, но никак не могла поверить, что это именно он, – настолько милым и родным он казался на картине, что мне нестерпимо захотелось выглянуть в окно и сверить впечатления.
«Она, может быть, еще талантливее меня», – подумала я, впрочем без всякой зависти. Наоборот, я испытывала искреннее восхищение и странное чувство родства с этой девочкой, о которой я не знала абсолютно ничего, кроме того, что у нее сотрясение мозга и сломана рука и что ею интересовалась полиция.
И тут случилось еще одно чудо: глядя на меня большими голубыми глазами, девочка вдруг прошептала:
– Я еще никогда не видела себя такой хорошей, как на твоем портрете. Спасибо! А это – тебе на Рождество. Извини, что не портрет, – я не умею рисовать людей.
Я в первый момент так поразилась звуку ее голоса, что спросила совсем не то, что хотела:
– А откуда ты взяла коробку?
Девочка ответила сразу, как будто ждала от меня именно этого вопроса:
– Я стащила ее из шкафчика дежурной медсестры. У них там много коробок со сладостями: им больные дарят. А в этой оставалась одна трубочка с кремом, и я ее выложила на столик. Будут пить чай – и увидят.
С того момента мы с ней и подружились. На людях она все еще продолжала притворяться немой и ничего не рассказывала ни о себе, ни о своей семье.
– Я – никто, – шептала она в ответ на мои расспросы. – Если бы я была кем-то, за мной бы давно приехали, но я до сих пор здесь – значит, никому я не нужна.
– Тебя, наверное, ищут, – осторожно заметила я.
