Савин счел своим долгом возмутиться:
— Какой ужас! Я не верю словам этой заметки! Федор не мог зарезать ни в чем не повинную старуху! Такое трудно допустить…
— Перестань валять комедию, — раздраженно ответил Азес. — Мне плевать на невинную старушку, скажу честно. Я хотел поговорить о Николае Татаринове.
— Но ведь он убит… Здесь пишут…
— Ты, кажется, не хотел верить словам этой заметки? Вот и не верь, дружок, не верь! Беда в том, что Татаринов остался жив. Вот как раз его-то, в отличие от старушки, Федя и не убил! Ну, что скажешь? И это наш боевик! Раскольников какой-то, специалист по старушкам… А Татаринова снова упустили! Провалили дело! — Азес выругался и добавил: — Помни, так это оставить нельзя!
Встречу с Назарьевым Савин назначил через несколько дней в Москве на Тверском бульваре. Раскисший мартовский снег таял под деревьями серыми ноздреватыми кучами. На бульваре было сыро и очень неуютно. Ни одного гуляющего, кроме Савина и Назарьева, видно не было. Говорить можно было, не опасаясь чужих ушей.
— Федя! — окликнул Савин подходившего к нему с радостной улыбкой Назарьева. — Что же ты, Федя, наделал?
Вот так, без традиционных приветствий и всяческих экивоков сразу вопрос, заданный в лоб трагическим тоном. Савин вообще стремился производить на соратников впечатление трагической и сложной личности.
— А что? — удивился туповатый Федя.
— Как что? Что ты наделал? — повторил Савин еще более значительно.
До Феди наконец дошло, что вопросы задаются неспроста. Он побледнел и спросил шепотом:
— Неужто остался жив?
— Остался. Более того, ты убил его мать.
— Я? Убил мать? Черт, так и думал, что зацеплю старуху! Дело-то как было? Пришел я к ним в дом, а швейцар спрашивает: «Вы к кому?» Ну я возьми и ляпни: «В шестую квартиру». У Татариновых-то пятая. А швейцар, дотошный такой дед, продолжает: «В шестую? К протоиерею Гусеву»? И что он хотел в ответ на такой вопрос услышать? «Да, — говорю, — к Гусеву». Ну он меня и пропустил. Я поднялся, позвонил Татариновым в дверь. Вышла старуха. «Что, — говорит, — вам угодно?» Чопорная бабка, губы поджала и свысока мне так, противным голосом: «Что вам угодно?» А я виду не подал и отвечаю: «Мне Николая Юрьевича». Так она, старая карга, еще с расспросами полезла — зачем, да для чего, да по какому делу? Тут и отец его вышел, этот униат поганый, и тоже: «Вам кого?» Веришь, еле удержался, чтобы всю эту шайку там же у двери не перестрелять. Но удержался! Я же с понятием — кровь невинных и все такое… Обратно же вежливо этак отвечаю: «Мне Николая Юрьевича, по делу!» Так папаша мне заявляет: «Его видеть нельзя!» Нет, ты понял? Но тут, на мою удачу, и сам Татаринов в прихожую вышел и встал на пороге. Он ведь большой такой, стоит в дверном проеме, как есть мишень. Я револьвер вынул, поднял, прицелился, а старик, морда униатская, давай меня под руку толкать. Я стреляю и сам не понимаю, куда пули уходят. Тут они все трое на меня бросились, отец на правой руке повис, мать на левой, а Татаринов револьвер у меня вырывает. Я крепко держу, но и он что есть сил тянет. Ну, думаю, все, конец, и провокатора не убил, и сам попался. Но у бабки-то по сравнению с мужчинами силенки не те, я левой рукой размахнулся, она брык — на ступеньки отлетела и покатилась по ним. Смотрю, из головы у нее кровь течет и сама как-то затихла. Ну, а я-то хоть одну руку освободил. Левой рукой нож выхватил и Татаринова ударил. Он револьвер перестал отнимать, за бок схватился, два шага сделал и упал. А дед все еще меня держит. Я ему спокойно так говорю: «Пусти, сволочь униатская, убью!» Тут он меня бросил, кинулся к сыну, к жене. И бормочет все что-то, дурак, нет бы погромче на помощь звать, а он, на мое счастье, видать, разума лишился. Да, я еще вынул из кармана записку: «Боевая организация партии социалистов-революционеров» (я ее заранее написал, чтоб знали), кинул записку на Татаринова и пошел по лестнице вниз. Смотрю, мне навстречу швейцар поднимается. «Что там за шум?» — спрашивает. А я ему отвечаю: «Если шум, то тебя там надобно! Иди скорей!» Сам вышел на улицу, взял извозчика и поехал в номера, где остановился. Расплатился за номер, все как положено, и на вокзал, дай бог унести ноги. Вот как оно все было. А старуху я специально не убивал. Зато Татаринова убить старался как мог. Но, видишь, ножом бить пришлось, а не стрелять, левой рукой опять же, может, и не так сильно ударил, как хотелось бы, но моей вины тут нет. Мне показалось, что он загнулся, проверять некогда было. Если выжил — не взыщите. Могу найти его и снова грохнуть. Труда не составит.
