Дмитрий возвращался домой, ужинал, брал книгу и от усталости засыпал над ее страницами, чтобы утром, проснувшись, проглотить чашку кофе и снова мчаться на службу, осматривать новые трупы, писать протоколы новых допросов… А если на минуту задумаешься и очнешься от этого безумного бега по кругу, перед глазами плывет демьяновское кладбище и холмик над свежей могилой…
Только одно место было доступно для частых посещений по причине близкого соседства — Зачатьевский монастырь. Только здесь Дмитрий и мог успокоить ноющие душевные раны…
Колычев отправился в монастырь сразу же по переезде на Остоженку, и едва он успел, перекрестившись, пройти сквозь надвратную церковь, как к нему подвернулся какой-то добродушный старичок в черной скуфейке, не то дьячок, не то пономарь, и предложил все здесь показать.
Колычев щедро заплатил словоохотливому старичку, чтобы отблагодарить его за неожиданную экскурсию, и отстоял в монастыре обедню.
Октябрь 1905 г.
Николай Татаринов скорее всего не понимал, что над его головой сгущаются тучи. Он безмятежно гулял по Женеве, наслаждался погожими осенними деньками, заходил в гости к старым знакомым.
Центральный комитет партии эсеров, почти в полном составе перебазировавшийся сюда из неспокойной России, держал до поры свои подозрения в тайне. Члены партии охотно принимали Татаринова в своих домах. Особенно часто Николай бывал у Бориса Савина, не просто знакомого, не просто соратника, а близкого приятеля и земляка — оба они были из Варшавы.
Савин, уже полностью уверившийся в виновности Николая и только ожидавший хоть каких-то серьезных улик, чтобы свести с ним счеты, полагал, что ведет ловкую политическую игру. Это было непросто — любезно принимать человека в своем доме, чувствуя, как внутри клокочет ненависть, вести с ним беседы, контролируя каждое свое слово, да что слово — интонацию, возглас, вздох, и делать при этом все, чтобы собеседник не догадался, как много от него скрывают…
Савин теперь стал иначе оценивать поведение Татаринова, ему все время казалось, что Николай что-то выведывает и разнюхивает, что в каждом его слове, а тем более в вопросе скрывается двойной смысл. Спрашивает о родных — понятно, хочет узнать, не вовлечен ли кто из них в революционные дела; задает между делом вопросы о боевой организации — так-так, получил задание в департаменте полиции…
Все это было невыносимо тяжело, все-таки старые друзья, но зато жизнь Бориса вновь наполнилась смыслом и волшебным ароматом борьбы, опасности, риска. Подозрения эсеров грозили Николаю самыми страшными последствиями, предательства партия не прощала. Значит, Татаринов должен скоро погибнуть… Игра с чужими жизнями была необходима Борису как наркотик, иначе собственная жизнь казалась неизбывно скучной.
«Погоди, голубчик Коленька, я тебя переиграю, — думал Савин. — Полагаешь, что ты самый умный? Что твоя линия ведется безупречно? Не обольщайся!»
Перед отъездом в Россию Татаринов решил дать товарищам прощальный обед, арендовав зал в небольшом уютном ресторане. Народу собралось множество, в том числе, естественно, и Борис Савин.
Обстановка была самая непринужденная, вино лилось рекой, в здравицах гости всячески превозносили таланты Татаринова, его деловую хватку и преданность делу борьбы. Те, кто знал о подозрениях, тяготевших над Николаем, старались ни в чем не отставать от тех, кто искренне веселился.
После обеда, когда гости уже расходились, желая Татаринову удачи в России, Савин самым дружеским образом взял его под руку и отвел в сторонку.
— Когда ты хочешь ехать, Николай?
— Сегодня вечером, — радостно ответил Татаринов, ожидая очередных добрых напутствий.
— Сегодня вечером это невозможно, — сказал Савин, не меняя ласкового выражения лица.
— Почему? — удивленно спросил Николай.
— У центрального комитета к тебе важное дело. Я уполномочен просить тебя остаться.
Татаринов пожал плечами.
— Ну хорошо, я останусь. Но это, право же, странно! Почему вы меня не предупредили заранее?
На следующий день на квартире у одного из членов центрального комитета собралась комиссия, представленная Татаринову как ревизионная.
