Я стал следить за женой, надеясь воспрепятствовать очередному убийству, но в тот вечер, когда она прокралась за рыжеволосой циркачкой, Надя меня провела. Душевно рад, что ваша пассия осталась жива. Признаюсь, из всех жертв только она одна смогла дать Наде отпор.
Когда вы собрались прислать к нам свою служанку, я понял, что Надя непременно убьет ее, и подготовил ружье… Только теперь стало понятно, что никакой служанки и не было, вы заманивали Надю в ловушку, и она весьма глупо попалась. Что ж, вероятно, другого выхода у вас не было.
Пишите — узнав, что моя жена готовит новое убийство, я больше не мог выносить мук совести. Мне пришлось ее застрелить. Надеюсь, больше в Демьянове никаких смертей среди молодых женщин не будет. Я сделал то, что следовало бы сделать давно, — убил монстра, ставшего моей женой…
Давайте я подпишу протокол. А теперь соблаговолите отпустить меня в камеру и пришлите мне бумаги и чернил — я напишу подробнейшее собственноручное признание и детальный разбор всех преступлений, представив все возможные доказательства.
— Особо прошу вас коснуться истории со стекольщиком Тихоном. Человек провел на каторге десять лет ни за что…
— Что ж, коснусь, отчего не коснуться. А по поводу Тихона… Моя покойная супруга Матильда говаривала: «Наказания без вины не бывает!» Не валялся бы он мертвецки пьяный под заборами — не так-то просто было бы подвести его под подозрение и отправить на каторгу.
— Не вам судить людей, Новинский. Заграничные убийства также прошу описать в деталях — протоколы необходимо переслать коллегам в Европу, там, полагаю, тоже обвинили случайных людей.
— Извольте, опишу все в деталях. Бумаги велите принести побольше. Только в европейских странах законы много строже. Каторгой там не так уж увлекаются, Сибири-то у них нет, так что, не мудрствуя, казнят за убийство. Казненных ваши протоколы уже не спасут…
После допроса Новинского Дмитрий долго сидел за своим столом без движения. Голова была пустой и тяжелой, казалось, что все его силы ушли на составление этого протокола. Никогда еще у Колычева не было столь отвратительно жестокого, грязного и непристойного дела.
«Завтра поеду в Спасо-Демьяновский монастырь, — подумал Дмитрий. — Исповедуюсь, причащусь, бог даст, душа очистится. Господи, пошли мне силы жить с этим и не разувериться в человечестве!»
Через два дня Новинский, написав подробнейшее признание, включавшее описание злодеяний его жены, повесился в камере. Петлю он сплел из разорванной на полосы рубахи.
— Дмитрий Степанович, поверьте, это и к лучшему, что он сам себя приговорил, — убеждал Колычева пристав Задорожный. — Вы представьте себе, какой громкий процесс был бы. Дело-то уж больно мерзкое… Признание признанием, но Новинский может признаться только в собственном преступлении, то есть в убийстве жены. А по ее преступлениям он всего лишь свидетель. Сама убийца мертва и показаний нам никогда уже не даст, и фактически безусловно доказать можно только попытку нападения Новинской на вашу служанку, которая вовсе и не служанка, а слуга переодетый.
А между тем именно эта попытка явилась поводом к ее убийству. Хороший адвокат все перевернул бы и нас же обвинил бы в злонамеренной провокации. На всю Россию позора бы нахлебались! Поверьте, голубчик, про наш город легенды бы стали рассказывать, как про Содом и Гоморру. И на место исправника, глядишь, со стороны кого-нибудь прислали бы. А так начальству рапорты по-тихому отпишем, и дело в архив. Тут излишний шум нежелателен. А так концы в воду, ну а досужие языки поговорят, поговорят, да, глядишь, и забудут.
Дмитрий, собиравшийся наконец выспаться и отдохнуть после всех треволнений, проснулся ни свет ни заря от какого-то шуршания и непонятных звуков. Оказалось, Василий льет воду из стеклянной бутылочки сквозь дверную ручку и при этом что-то приговаривает шепотом. С трудом разлепив глаза со сна, Колычев пробормотал:
— Вася, побойся бога, что ты в такую рань тут делаешь?
— Прощения просим, что разбудил, Дмитрий Степанович, а только дело это очень нужное.
— Что за глупости ты придумал?
