Это была не дѣвушка, а живая поэма нѣжной любви. Тонкая, стройная, изящная, умная… Такъ и встаетъ она сейчасъ передъ нимъ в темно-синемъ платьѣ, съ опухшими красными вѣками глазъ, вся въ слезахъ. И креститъ и креститъ его маленькими крестами и вся — молитва и отчаянiе…
Съ крестомъ или на крестѣ…
Она — русская. Притомъ идеалистка. Сколько въ ея письмахъ любви къ нему, сколько восторженнаго обожанiя родины!..
Онъ — не герой. Онъ самъ это сознаетъ. Онъ умный, хорошо образованный, но безхарактерный. Шелъ на войну съ маршевою ротою. Въ штабѣ, въ большомъ штабѣ, его замѣтили. Видный, красивый, разумный: комендантъ съ нимъ долго разговаривалъ, потомъ позвали къ начальнику штаба. Заставили чертить. «Вы архитекторъ?», спросили. — «Готовился быть таковымъ». И его судьба рѣшилась.
Оставили при штабѣ для письменных и чертежныхъ работъ.
И вотъ началась эта служба на войнѣ и не на войнѣ, размѣренная жизнь офицера-чиновника въ большомъ еврейскомъ мѣстечкѣ. Работа въ опредѣленные часы, обѣды и ужины въ громадной штабной столовой. Свободные вечера, проводимые у товарищей за картами или въ кинематографѣ. Такъ это все не походило на «действующую армiю». Даже аэропланы не безпокоили и не мѣшали работѣ большого штаба.
А потомъ подоспѣла весна. Зацвѣла сирень, распускался каштанъ, готовилась цвѣсти пышная бѣлая акацiя. Улицы наполнились еврейскою молодежью, нарядно одѣтыми барышнями в легкихъ, прозрачныхъ, бѣлыхъ чулочкахъ и черныхъ башмачкахъ, обутых на безобразно большiя ноги.
Вотъ тутъ и подвернулась Рахиль Финкельштейнъ. Была она очень красива или только казалась такою. Семеновъ не смогъ бы отвѣтить. Когда онъ увидѣлъ ее впервые майскимъ вечеромъ, онъ проникся такимъ обожанiем къ ея голымъ плечикамъ, такимъ бѣло-розовымъ, удивительнаго оттѣнка. Сквозь бѣлую блузку была пропущена широкая черная лента съ бантами, и это черное съ бѣлымъ такъ выгодно оттѣняло нѣжный колоритъ дѣвичьихъ плечъ и шеи.
Семеновъ заглядѣлся на плечи, и дѣвушка обернулась къ нему. Это была красивая дѣвушка съ нѣжным румянцемъ на щекахъ и пышными алыми губами.
Отъ смѣлаго, бойкаго взгляда Семеновъ смутился.
— Что смотрите, товарищъ? — спросила его дѣвушка.
— Я… Ничего. Я хотѣл спросить, какъ васъ зовутъ. Я никогда васъ не видалъ.
— Рахиль, — коротко отвѣтила девушка. — Вы меня не могли видѣть. Я только вчера прiѣхала изъ Петрограда. Я тамъ училась на курсахъ.
Разговорились. Пошли гулять. Рахиль оказалась очень умной, очень смѣлой и передовой дѣвушкой. По-русски говорила она чисто, и только слишкомъ частое употребленiе слова «товарищъ» — нужно это или не нужно, — обнаруживало ея происхожденiе. Ея отецъ имѣлъ на базарной площади аптекарскiй магазинъ, въ которомъ онъ продавалъ солдатамъ одеколонъ по шести рублей за флаконъ.
Сирень распустилась во-всю. Въ большомъ саду у господскаго дома, надъ рѣкою, защелкали соловьи, и любовь молодого поручика вылилась въ слишкомъ реальныя, страшныя формы.
На окраинѣ мѣстечка, тамъ, гдѣ дома стоятъ рѣже, гдѣ гуще сады, нѣтъ раздражающей каменной мостовой, гдѣ не видно ни еврейской бѣдноты не сѣдобородыхъ важныхъ евреевъ, въ накидкахъ изъ черныхъ съ бѣлымъ квадратовъ и полосъ, гдѣ такъ тихо и потому даже и во время военной суеты уютно, оказалась подходящая комната, и въ ней аистъ любви Рахили свилъ свое теплое гнѣздышко.
Иногда ночью, вглядываясь въ тихо спящую въ волнахъ черныхъ кудрей пышныхъ волосъ Рахиль, Семеновъ вдругъ вспоминалъ свою Нельку. Болью сжималось его сердце, глаза наполнялись слезами, и стыдъ заливалъ краской лицо. Мучительный стонъ вырывался изъ груди.
Рахиль просыпалась.
— Что съ тобою, товарищъ? — говорила она сквозь сонъ и обнимала его горячими обнаженными руками. И любовь захватывала раскаянiе, и поцѣлуи глушили стоны совѣсти.
Вѣдь такъ сладко рокотали свои пѣсни по вечерамъ соловьи, такимъ прянымъ ароматомъ вѣяло отъ садовъ, полныхъ цвѣтущей акацiи, такъ плавно-размѣренно шла тихая жизнь большого штаба, полная выжиданiй чего-то крупнаго…
И вотъ Нелька ѣдетъ.
ѣдетъ тихiй и кроткiй ангелъ, который и не пойметъ и не переживетъ этой драмы любви.
