— Такъ какъ же, товарищи? Кресты обѣщаны.
— Не надо! Ихъ теперь и не носятъ.
— Деньги. Награда въ сто рублей!
— Жизнь дороже стоитъ.
— Отпускъ…
Послѣдовало молчанiе.
— Ну, я одинъ пойду.
Молчанiе. Кажется оно такимъ тяжелымъ, такимъ мучительнымъ. Бесконечно долгимъ.
— Вы вотъ что, господинъ прапорщикъ, — говоритъ сзади фельдфебель. — Вы назначьте сами. Ребята пойдутъ. А только охотою теперь нельзя. Потому примѣта такая нехорошая. Вы назначьте… Вы сами назначьте…
Стойкинъ сталъ выкликать изъ толпы тѣхъ, кого зналъ за смѣлыхъ и сильныхъ солдатъ. Всѣ вышли какъ будто даже охотно. Только одинъ изъ тридцати мрачно и застѣнчиво сказалъ, ни къ кому не обращаясь:
— Недужится что-то сегодня. Лихорадка опять.
— Ослобонить, ослобонить Тарасенку! Вѣрно, онъ сегодня хворый и обѣда не поѣлъ, — загудѣли в солдатской толпѣ.
Тарасенку замѣнили другимъ солдатомъ.
Люди разобрали гранаты, винтовки, патроны, иные снимали фуражки и крестились, другiе у колодца лихорадочно, жадными глотками пили холодную, грязную, пахнущую болотомъ воду. Стойкинъ взялъ винтовку, разсчиталъ партiю, взялъ ручную гранату. Онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ не думалъ о смерти, не думалъ объ опасности, не думалъ о томъ, что это подвигъ, что впереди его ожидаетъ слава или смерть. На минуту образъ матери и младшихъ братьевъ и сестеръ мелькнулъ передъ нимъ своими милыми, вѣчно голодными личиками. Мать, вдова чиновника, жила на маленькой пенсiи и прирабатывала штопкой и починкой бѣлья. Теперь Стойкинъ былъ опорой всей семьи, посылая имъ остатки своего прапорщичьяго жалованья.
«Какъ-то они безъ меня будутъ?» — на минутку мелькнуло в головѣ.
«А почему безъ меня?» — задалъ он сам себѣ вопросъ и не нашелъ отвѣта.
Люди были готовы. Надо было торопиться. Лѣтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свѣтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылѣзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.
Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Рѣжутъ. И все такъ же тихо, точно и нѣтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слѣва ликующiй, молодой, веселый голосъ:
— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..
И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипѣла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рѣзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвѣтили синимъ свѣтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здѣсь, тамъ.
Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нѣмецки, а пули свищутъ и свищутъ.
Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гдѣ уже согрѣтъ чай, гдѣ нетерпѣливо ждутъ героевъ поиска.
Триста шаговъ.
Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смѣются. Теперь стрѣляй — ничего! Не прошибешь…
— Что привели?
— Поймали, вотъ онъ.
— Кто поймалъ-то?
— Семенчукъ и Андреяшенко.
— Здо-оровый.
— Мусью германъ? Инфантерiя?
— А чисто одѣтъ.
— Товарищи, всѣ цѣлы?
— Надо-быть, всѣ.
— Надо на провѣрку, товарищи.
— А прапорщикъ гдѣ?
— Товарищи, ротнаго не видали?
— Надо искать.
— Не-е. Вона несутъ.
— Раненый?
— Убитый…
На другой день въ сообщенiи Ставки послѣ короткаго извѣщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронтѣ обычная перестрѣлка, значилось:
… «Въ раiонѣ С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолѣвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плѣнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было».
