— Смотри, смотри, Марыся, такой маленький, а уже за девушками на озере подглядывает! — громко спорила одна из девушек, обращаясь к той, что выходила из воды.
— Да он прехорошенький! — сказала та, которую подруги называли Марысей.
— А что, подружки, искупаем его?
— Искупаем, искупаем! — подхватили две другие девушки.
В один миг они сорвали с Ивана одежду, отбросили её далеко в сторону и, взяв крепко за руки и за ноги, понесли его к воде. Иван оторопел. Он извивался всем телом, пытаясь вывернуться из цепких рук девушек, но те держали его своими прохладными руками очень крепко. Стараясь вырваться, он отчаянно барахтался, попадая голой рукой или ногой по упругим мокрым телам своих мучительниц.
Они несколько раз окунули его в воду с головой, болтая и весело смеясь. Скоро это занятие надоело им, и они, сильно раскачав худенькое небольшое тело Ивана, кинули его в воду у самого берега, а сами, всё так же хохоча, поплыли к другому берегу.
Задыхаясь от воды, попавшей ему в рот и нос, от обиды, злости и ещё какого-то неясного чувства, он выскочил на берег, с трудом натянул на мокрое тело одежду и бросился бежать.
Он бежал долго, пока уставшие ноги не зацепились за поваленное дерево и он не упал в траву, уткнувшись в неё лицом.
То неясное чувство, которое охватило его там, на озере, когда крепкие девичьи руки держали его мокрое голое тело, навалилось на него вновь. Это было и бешенство, и ещё что-то, ему самому непонятное. Ему хотелось поймать своих мучительниц и так же сильно сжать их нагие тела в своих руках. От бессильной ярости он заплакал, зарывшись лицом в густую душистую траву.
И потом, много позже, пускаясь в бесчисленные любовные приключения, он никогда не забывал то неожиданное чувство новизны, злобы и страсти, которое заполнило его летним вечером на берегу маленького озера там, в Польше.
Однажды поздним летним вечером, когда в доме деда все уже спали, возле парадного крыльца остановилась запылённая карета и усталый путник с трудом выбрался из неё. Это был отец Ивана — князь Алексей Григорьевич. Поднятый переполох разбудил весь дом, и, суетясь и толкаясь, все спешили встретить приехавших.
Проснувшись, Иван тоже заторопился к отцу, радуясь и удивляясь его неожиданному приезду. Князь Алексей, едва поздоровавшись с родными, почти не заметил сына, вертевшегося возле него, попросил налить ему вина, чтобы прогнать дорожную усталость, и пошёл в кабинет старика отца, увлекая его за собой.
Иван, не замеченный взволнованными домочадцами и отцом, проскользнул следом за ним и дедом и тихо устроился в глубоком низком кресле. Когда принесли свечи, дед, обнаружив Ивана, хотел было выставить его вон, понимая, что разговор с сыном будет непростой, но князь Алексей, махнув рукой, сказал:
— Ништо, пусть остаётся, большой уже. Пусть узнает, что на свете творится.
— Что случилось? — спросил Григорий Фёдорович, опускаясь на деревянный стул с высокой спинкой, стоявший возле стола. — Что за спешка погнала тебя в такую даль? Или ты за ним? — Он кивнул головой в сторону притихшего в кресле Ивана.
— Нет, нет, — несколько раз повторил князь Алексей. — Пусть пока здесь поживёт, у тебя. — Помолчав, он добавил:— Самому бы впору куда податься, да куда уж тут денешься, — как-то обречённо проговорил он, взмахнув рукой.
— Что ж стряслось там у вас такого? — вновь спросил князь Григорий.
— А то случилось, что после всех розысков да казней царевича Алексея убили!
— Как убили?! — воскликнул потрясённый новостью старый князь.
Он даже привстал со стула и смотрел на сына с выражением ужаса.
— Да, да, нет больше царевича. Вот и бумагу я от государя привёз польскому правительству — официальное оповещение о его смерти.
— Где же оно? — нетерпеливо спросил князь Григорий.
— Вот оно, вот. — Алексей Григорьевич протянул аккуратно сложенную бумагу, которую достал из потайного кармана камзола.
Старый князь Григорий Фёдорович Долгорукий — русский дипломат при польском дворе — углубился в доставленную ему бумагу.
