Вспоминался Ивану и день его рождения, когда в Горенки съехалось множество гостей с детьми. Его дальняя родственница Даша — девочка много старше его, худая, длинная, некрасивая — так привязалась к нему, что он не знал, куда от неё спрятаться. Она же хотела играть и танцевать только с ним, а у него от её близости появлялось чувство неловкости и стыда. В конце концов он расплакался, и нянька Аннушка увела его в дом, утешая и успокаивая.
Дорога в Варшаву к деду ему почти не запомнилась. Они выехали из Москвы ранним морозным утром. Его, закутанного с головы до ног в огромный лисий тулуп, усадили в кибитку да ещё прикрыли медвежьей шкурой так, что при всём желании он не мог ничего видеть, да и размеренный бег сытых лошадей клонил его всё время ко сну.
На редких остановках его вытаскивали из саней, освобождали от мехов и одежды. Лишь тогда он с удивлением разглядывал незнакомые лида, обжигаясь, пил горячее питье, и вновь его усаживали в кибитку, и вновь перед ним расстилалась всё та же дорога, по сторонам которой мелькали то заснеженные поля со стогами покрытого снегом сена, то длинные скирды соломы, то тёмный, почти чёрный лес, где нельзя было рассмотреть ни проталинки, ни просвета.
Зато дом деда в Варшаве запомнился ему сразу и надолго. Он был высокий, с белыми колоннами, вытянутый длинной подковой. Чем-то напоминал Ивану их дом в Горенках, даже сад за домом был похож на их сад, но, пожалуй, этим и ограничивалось сходство.
Внутри дома прямо с порога видна была бесконечная вереница комнат. В каждой из них была особая, только для этой комнаты обстановка: красное дерево, орех, дуб; горки, столики с гнутыми золочёными ножками, пузатые старинные комоды, зеркала, ковры, гобелены, картины в золочёных же рамах, роскошные мягкие диваны, обитые то кожей, то ярким бархатом. И горках под стеклом расставлена была посуда из тонкого фарфора.
Дед Ивана, Григорий Фёдорович Долгорукий[2], — высокий, ещё очень статный мужчина — уже давно жил в Варшаве, служа дипломатом от российского государя. Много лет, проведённые им в Польше, сделали его совершенным европейцем, что сказывалось в его одежде, лице и манерах, неторопливых и важных. Ивану дед сразу понравился и тем, что поздоровался с ним, словно со взрослым, и тем, что не донимал его всякими глупыми вопросами, которые так любили задавать родственники в России. Даже строгость деда была не в тягость Ивану. Усаживая внука за учёбу, Григорий Фёдорович умел так объяснить ему, что всё становилось попятным само собой, а особенно понял Иван то, что знания ему потом могут весьма пригодиться.
Из вереницы бесконечно длинных дней, проведённых Иваном в Польше сначала в доме деда, а позже в доме дяди — родного брата отца, ему запомнились, пожалуй, только два.
Как-то летом, живя в имении дяди вблизи Варшавы, изнывая от жары и не зная, чем себя занять, он набрёл на небольшое озерцо, скрытое зарослями ивняка. Обрадованный своим открытием, он уже было решил броситься в воду, как вдруг совсем недалеко от того куста, за которым он стоял, Иван услышал девичьи голоса и весёлый звонкий смех. Он осторожно, стараясь не шуметь, отошёл подальше и, найдя удобное место, раздвинул кусты и посмотрел на берег и озеро. Что-то бело-розовое, большое и гладкое пронеслось мимо него и упало в воду. В первый момент Иван даже не мог понять, что это было, пока над зеркальной поверхностью озера не появилась голова девушки и две руки мерными взмахами не встревожили тихую гладь воды. Через некоторое время девушка, повернувшись на спину и едва двигая руками и ногами, спокойно лежала на воде. Он не мог отвести взгляда от девушки. Это было так неожиданно, так волнующе ново, что он, распластавшись на земле, жадно следил за всеми её движениями.
Иван не заметил, что разговор и смех за соседним кустом смолкли. Он не замечал ничего, кроме бело-розового тела девушки на глади озера. Вдруг он почувствовал, что кто-то крепко схватил его за ноги и за руки. От страха он крепко зажмурился. Громкий весёлый смех над самым ухом заставил его открыть глаза и взглянуть на тех, кто держал в плену его руки и ноги. Он задохнулся от неожиданности увиденного. Две совершенно нагие девушки, смеясь, вытащили его из кустов и, всё так же крепко держа, начали звать подружку, подплывавшую к берегу.
